Знаю что была я труслива и слаба
Знаю что была я труслива и слаба
DreamWorld запись закреплена
Знаю, что была я труслива и слаба, было страхов немало.
Всё теперь не так, словно отраженье в зеркалах живое, мной стало.
Небесам, что в мечтах рисую, нет уже числа,
Вместе сила их должна встряхнуть меня!
Высоко я могла взлететь в своём неясном сне
И так легко прогнать и горе, и беду!
Из искры чувств пожар разжечь по силам лишь тебе,
И это подтвердит беспомощность мою.
Я стала сильней в кромешной темноте,
Но сердце навсегда осталось в том прекрасном сне.
Всегда быть рядом я хочу, мы жизнь разделим на двоих.
Я искала свет, что во мраке долгих лет путь укажет мне верный,
Лишь найдя его, на вопросы прошлого ответ нашла бы, наверно.
Неподдельный мир можно видеть, лишь закрыв глаза —
Столько от него тепла, до боли жжёт!
Словно в тугой клубок сплелись желанья и мечты,
И все они важны, гони сомненья прочь,
Силу даёт одна лишь мысль —
Превозмогая боль и страх, найти, чем я смогу тебе помочь!
Раз мы поклялись, ответим за слова,
Ведь слепо верим — нас не просто так свела судьба
Чтобы миг встречи вновь познать,
Я имя повторю, и хоть до хрипоты тебя я буду звать.
Высоко. я могла взлететь
В своём неясном сне и так легко прогнать и горе, и беду,
Из искры чувств пожар разжечь по силам лишь тебе,
И это подтвердит беспомощность мою.
Я стала сильней в кромешной темноте,
Но сердцем навсегда осталась в том прекрасном сне!
Всегда быть рядом я хочу, тебя в объятья заключив,
Смахну с любимых глаз слезу, мы жизнь разделим на двоих.
Знаю, что была я труслива и слаба,
Было страхов немало.
Все теперь не так, словно отражение в зеркалах,
Живое мной стало.
Небесам, что в мечтах рисую, нет уже числа,
Вместе сила их должна встряхнуть меня!
Высоко я могла взлететь в своем неясном сне
И так легко прогнать и горе, и беду!
Из искры чувств пожар разжечь по силам лишь тебе,
И это подтвердит беспомощность мою.
Я стала сильней в кромешной темноте,
Но сердце навсегда осталось в том прекрасном сне.
Всегда быть рядом я хочу,
Мы жизнь разделим на двоих
Я искала свет, что во мраке долгих лет путь укажет мне верный,
Лишь найдя его, на вопросы прошлого ответ нашла бы, наверное.
Неподдельный мир можно видеть,
Лишь закрыв глаза — столько от него тепла, до боли жжет
Словно в тугой клубок сплелись желанья и мечты,
И все они важны, гони сомненья прочь,
Силу дает одна лишь мысль —
Превозмогая боль и страх, найти, чем я смогу тебе помочь!
Раз мы поклялись, ответим за слова,
Ведь слепо верим — нас не просто так свела судьба
Чтобы миг встречи вновь познать,
Я имя повторю, и хоть до хрипоты тебя я буду звать.
Высоко я могла взлететь
В своем неясном сне и так легко прогнать и горе, и беду,
Из искры чувств пожар разжечь посилам лишь тебе,
И это подтвердит беспомощность мою.
Я стала сильней в кромешной темноте,
Но сердцем навсегда осталась в том прекрасном сне!
Всегда быть рядом я хочу,
Тебя в обхятья заключив,
Смахну с любимых глаз слезу,
Мы жизнь разделим на двоих I know that I was cowardly and weak,
There were a lot of fears.
Now everything is not as if reflected in a mirror,
I was living.
Heaven, that dreams draw, there is no longer the number,
However, their strength should shake me!
Highly I could fly up in his vague dream
And so easy to get rid of grief and trouble!
The spark will ignite the senses fire on forces only to you,
And it confirms my helplessness.
I became stronger in the pitch darkness,
But his heart always remained in the beautiful dream.
Always be there, I want
We divide the life for two
To know the moment of meeting again,
I repeat the name, and at least until you were hoarse, I’ll call.
Highly I could fly
In his vague dream and so easy to get rid of grief and trouble,
The spark will ignite the senses fire posilen only you,
And it confirms my helplessness.
I became stronger in the pitch darkness,
But the heart will forever remain in that beautiful dream!
Always be there, I want
You obhyatya in concluding,
Whisk with a favorite tear eye
We divide the life for two
Знаю, что была я труслива и слаба,
Было страхов немало.
Все теперь не так, словно отражение в зеркалах,
Живое мной стало.
Небесам, что в мечтах рисую, нет уже числа,
Вместе сила их должна встряхнуть меня!
Высоко я могла взлететь в своем неясном сне
И так легко прогнать и горе, и беду!
Из искры чувств пожар разжечь по силам лишь тебе,
И это подтвердит беспомощность мою.
Я стала сильней в кромешной темноте,
Но сердце навсегда осталось в том прекрасном сне.
Всегда быть рядом я хочу,
Мы жизнь разделим на двоих
Я искала свет, что во мраке долгих лет путь укажет мне верный,
Лишь найдя его, на вопросы прошлого ответ нашла бы, наверное.
Неподдельный мир можно видеть,
Лишь закрыв глаза — столько от него тепла, до боли жжет
Словно в тугой клубок сплелись желанья и мечты,
И все они важны, гони сомненья прочь,
Силу дает одна лишь мысль —
Превозмогая боль и страх, найти, чем я смогу тебе помочь!
Раз мы поклялись, ответим за слова,
Ведь слепо верим — нас не просто так свела судьба
Чтобы миг встречи вновь познать,
Я имя повторю, и хоть до хрипоты тебя я буду звать.
Высоко я могла взлететь
В своем неясном сне и так легко прогнать и горе, и беду,
Из искры чувств пожар разжечь посилам лишь тебе,
И это подтвердит беспомощность мою.
Я стала сильней в кромешной темноте,
Но сердцем навсегда осталась в том прекрасном сне!
Всегда быть рядом я хочу,
Тебя в обхятья заключив,
Смахну с любимых глаз слезу,
Мы жизнь разделим на двоих
Заповедь поэта
Любовь к себе мы принимаем зачастую
Тщеславно, словно слишком хороши.
Но ведь хорош лишь тот, кто смог любовь земную
К нам проявить по доброте души.
Победитель не тот, кто нокаутом бьёт,
Побеждает во всём- кто собой управляет;
Кто умеет любить и кто честно живёт,
Тому в трудный момент сам Господь помогает.
Когда душа людей во злобе жить устанет-
Любовь низвергнет ненависть навек!
Кто был врагом, возможно, другом станет,
Счастливым будет каждый человек.
Уверует безбожник, как вырвется из ада
И позабудет верующий в тщеславии про рай.
Все равны перед Богом, нам забывать не надо,
Но каждый выбирает, когда вступить на край.
Очень важно прощать, нас касается всех!-
Без ошибок живёт только трус и лентяй.
Кто по жизни идёт, спотыкаться не грех;
Кто стремится помочь, крест упрёков несёт.
Я слушал тишину заброшенных селений
И бесконечный шум в трущобах городских;
Я был в местах святых, намоленных и древних,
Где нет мирских сует и глупостей людских.
Я тщетно спорил, глупость отвергая,
И молча слушал благочестивый глас.
Я знаю цену всему тому что знаю,
Но стать богаче стараюсь каждый час.
Я видел пьяниц с мудрыми глазами
И падших женщин с ликом чистоты.
Я знаю сильных, что взахлёб рыдали
И слабых, что несут кресты.
Не бойся вора в нищенском обличьи,
И проклинать за мелочь, не спеши-
Ты бойся тех, кто выглядит прилично,
Вор с праведным лицом уносит часть души.
Не обвиняй во всех грехах соседа,
Интриг не строй и сплетен не плети!
Воздастся добротой тебе за это,
Когда споткнёшься на своём пути.
Не осуждай за то, в чём не уверен;
Не обещай, если решил солгать.
Не проверяй, когда уже доверил!
И не дари, планируя отнять.
Молись тогда, когда в молитву веришь;
Живи лишь с тем, кого ты любишь сам.
Гони прочь тех, кого ты ненавидишь;
И доверяй глазам, а не пустым словам.
Не жди, что жизнь твоя земная
Продолжится на небесах.
Без ада не познаешь рая,
А без души ты только прах.
Чем больше в жизни испытаний,
Тем крепче вера должна быть.
Ведь нет унынию оправданий!
Так свято жить и жизнь любить.
Знаю что была я труслива и слаба
Мне повезло – меня судили за писательство. За слишком удачное изображение одного из героев. Его все узнали, поднялся скандал… Мой адвокат приложил немало усилий, чтобы убедить меня написать предуведомление – из тех, знаете, трусливых книксенов обывателю: «Любое совпадение имен, ситуаций, фактов…», – в которых приседают те, кто послабее хребтом. Я отказалась, и суд был назначен. Редкому писателю привалит такое счастье на творческом пути.
После того как меня судили и оправдали, я собралась написать когда-нибудь абсолютно вымышленную, фантасмагорическую повесть с невероятными, никогда не существовавшими людьми, с коллизиями, в которых только сумасшедший увидит посягательство на окружающую жизнь. И предварить эту бесстыдную выдумку такими словами:
«Все имена героев и события этого романа подлинны и документальны.
Автор готов подписаться под каждым словом всех этих ублюдков, кретинов, мошенников и карьеристов.
Автор не боится судебного иска, тюрьмы, ножа и удавки, людской благодарности и адова пекла, потому что наша прекрасная жизнь и есть – адово пекло.
Автор ни черта не боится.
И это была бы очень иерусалимская книжка.
Любой честный литератор относится к своей стране как к возлюбленной шлюхе, с которой нет сил расстаться. Я не исключение, но, кроме всех других нелепых привязанностей, у меня здесь есть Иерусалим.
Иногда вечером я выезжаю в центр Иерусалима… Еще не меркнет свет, но воздух уплотняется, а мерцающий мягкий известняк домов начинает отдавать жар дневного солнца… Свежеет… У меня поднимается вечно низкое давление и душа наполняется если не веселием, то, скажем так, оживлением…
Теплый весенний вечер в Иерусалиме, в районе Нахалат-Шива, на улице Йоэль Соломон…
Я выбираю где сесть – на крошечной площади, куда вынесены из траттории пять-шесть столов под клетчатыми красно-белыми скатертями, – сажусь лицом к проходящей публике, заказываю кофе или пива и смотрю…
Писатель всегда – джентльмен в поисках сюжета. Всегда гонишься за хвостом фразы, за вибрацией голоса, за интонацией – боли, нежности, счастья… Хватаешь это и – в карман. Пусть полежит, это товар не скоропортящийся. Наоборот, его полезно настаивать, как рябиновку.
…И вот небо над крышами старого дома напротив становится цвета яблочной кожуры; над коньком крыши всплывает – в зависимости от недели месяца – либо турецкая туфелька, либо полнолунный диск, либо обсосанный кусок колотого сахара… Потом небеса густеют и неудержимо сливаются с цветом синих железных ставней, а сам дом начинает светиться и таять, как кубик рафинада в стакане чая.
Зажигаются фонари, и в этом театрально-желтом свете передо мной туда-сюда шляются туристы, влюбленные парочки, несколько городских сумасшедших, знаменитый одноногий нищий на костыле по кличке Капитан Сильвер, чокнутый русский юморист Юлиан Безродный в майке и трусах, дети, наперсточники, чинные религиозные семьи, юные обалдуи и юркие карманники…
Если долго сидеть, то в какой-то момент начинает казаться, что ты присутствуешь на репетиции некой пьесы и придирчивый режиссер без конца гоняет по просцениуму одну и ту же массовку…
Вот плывет зеленая шляпка на даме по прозвищу Халхофа. Когда-то она подрабатывала экскурсоводом, водила туристов и, представляете, с этим своим акцентом рассказывала о распятии Иисуса: «Халхофа! О, Халхофа!»
– Мовсей, как вам известно, – говорила она, – был вхож на Синайскую хору к самому Хосподу Боху! Теперь на мноих объектах войти стоит денех, а в прошлом хаду я там хуляла безвозмездно… Круом были свежевырытые пространства. А тепер, видите, – вокрух клумбы, клумбы… розы со всех кончиков нашего мира. Фонтанчики пока безмолвствуют…
– Израильтянам до нашей культуры еще срать и срать! – это уже реплика из другого летучего разговора – толпа несется дальше, дальше… Русская речь булькает, шкворчит и пенится на общей раскаленной сковороде.
– …Захожу в аптеку – обезболивающее купить. Она мне: «Молодой человек, вы говорите по-русски?» – «Да». – «Так перейдем на нормальный язык!»
Напротив, в витрине кафе-гриль, медленно крутится стеклянная этажерка. На каждой полочке этой кошмарной карусели, усевшись на гузку, свесив зажаренные пулочки и скрестив на грудке крылышки, в задумчивости кружатся обезглавленные куриные тушки.
Вот в одном из окон второго этажа показалась заплывшая бородатая рожа (скульптор или художник – вторые этажи здесь, как правило, снимает под мастерские эта публика), волосатая ручища, звякая браслетами, протянулась к синему железному ставню и невозмутимо прикрыла его.
Через минуту этот тип спускается вниз, покупает в лавке газету «Гаарец», заказывает чашечку кофе и, облокотившись на стойку, минут тридцать пьет ее, балагуря с хозяином (я не слышу слов, но вижу поминутный посверк белых зубов в рыжей чаще).
Веселый, бородатый, в шортах, с икрастыми курчаво-прокопченными ногами, он похож на проказливого второстепенного греческого бога, и кажется, – только крылышек недостает его пыльным кибуцным сандалиям.
Вот ради этих считанных в году часов – прошу понять меня правильно – я здесь и живу…
Я наслаждаюсь. Потягивая пиво, неторопливо перебираю, – как старый араб-торговец перебирает четки своими тусклыми сафьяновыми пальцами, – скользящие за спину густые, тягучие, сдобренные тмином, кардамоном, корицей и ванилью минуты.
Многие из поклонников мною написанного люди не то чтобы сумасшедшие, но – с трудностями проживания в этом мире. Есть несколько неудачников-самоубийц. Время от времени (и довольно часто) кто-то из них мне звонит – посоветоваться насчет какой-нибудь очередной своей неудачи или просто пожаловаться на окружающий мир.
На днях часа полтора я говорила по телефону с одной молодой женщиной, которая когда-то кончала с собой, но выжила.
Не успела положить трубку – звонок. Губерман.
– Час не могу до тебя дозвониться!
– Я разговаривала с одной своей читательницей. Помнишь, с той, что выбрасывалась из окна.
– Скажи ей, чтоб никогда больше этого не делала, – заметил он устало. – Или пусть берет этажом выше.
Звонит юморист Юлиан Безродный:
– Я хочу подарить вам потрясающий сюжет для романа!
– Отчего бы вам самому не воспользоваться им, Юлиан?
– Я миниатюрист, как вы знаете. А это сюжет для грандиозного полотна. Да что там! – полагаю, вам этого на три романа хватит.
– Что же это за сюжет?
– История моей жизни!
– Погодите. Что вы, собственно, обо мне знаете? Давайте встретимся, и вы будете потрясены!
После долгих препирательств я обреченно понимаю, что дешевле встретиться с этим милым, хотя и безумным человеком. Минут двадцать еще уходит на сварливое, даже скандальное выяснение – в порядке ли у меня диктофон и сколько кассет я должна приготовить для записи, – и на другой день мы уже сидим за столиком одного из баров на любимой мною улочке Йоэль Соломон. Я заказываю пиво и тост.
Юлиан долго проверяет мой диктофон, включает, выключает его, нажимая попеременно все кнопки. «Раз, раз… – настойчиво долдонит он, – раз, раз…»
Прокашливается, вслушивается в шелест бегущей пленки и наконец торжественно произносит:
– Самым счастливым днем в моей жизни был день, когда умер мой папа.
После этой фразы он умолкает и долго сидит, нахохлившись, ковыряя вилочкой скатерть.
– Это все? – наконец мягко спрашиваю я.
– Да, – говорит он. – Почему-то мне казалось, что я буду говорить долго, долго…
Я выключаю диктофон и пододвигаю к нему бокал.
– Пейте пиво, Юлиан, – говорю я ласково. – Вы действительно непревзойденный миниатюрист.
– А я вчера в суде был. Я ж два года без прав ездил. Просрочил и не заметил. Так вот, явились мы с Сашкой Окунем. Он подошел к бабе-прокурору. Она как увидела его – Сашка же у нас красавец, – рот раззявила и мгновенно была готова из прокуроров перейти в адвокаты и даже сесть на скамью подсудимых. Сашка кивнул на меня и сказал ей: «Посмотри на него, он поэт, у него голова в облаках».