мыши не показывались возможно убежали в поле в токарева
Мыши не показывались возможно убежали в поле в токарева
Ни с тобой, ни без тебя
Девочка росла страшненькая: глаза выпученные, рот от уха до уха. Жабенок. Но вдруг… Выросла и превратилась в красавицу – большеглазая блондинка с пышным ртом.
Имя – Алла. Одинаково читается туда и обратно.
В жизни Аллы три удачи. Первая – красота. Без нее жить скучно. Все становится серо-белым, как на старых фотографиях.
Вторая удача – семья: папа, мама, старший брат Игорь. Мой дом – моя крепость.
А третья удача – тетка Галина, родная сестра матери. Тетечка.
Галина – ровесница века, делала революцию, строила новую жизнь. И построила.
Новые власти в благодарность дали Галине квартиру в лучшем месте (семнадцать минут от Кремля), дачу в лучшем месте – полчаса от Москвы. Машина у нее была казенная, поскольку Галина – большая начальница. Зарплата большая. Хватало на все и оставалось. Деньги некуда девать, тоже проблема.
Личная жизнь не сложилась: ни мужа, ни детей. Почему так получилось? Евреи виноваты. Молодые еврейки в свое время расхватали лучших парней в партии. А худшие – кому нужны? И в результате – одна, хоть и со всеми удобствами. Из близких родственников – только сестра и племянники, особенно Аллочка, похожая на Галину как две капли воды: те же глаза, тот же рот от уха до уха.
– Тетечка, почему у тебя такой большой рот?
– Удобнее «ура» кричать, – отвечала Галина.
Галина обожала племянницу и все свое имущество – квартиру в лучшем месте и дачу в лучшем месте – завещала Аллочке. Получилась богатая невеста.
После школы Алла поступила в правильный институт. Главная дисциплина – марксизм-ленинизм. На теткином примере Аллочка осознала: надо дружить с властью, идти проторенным путем и не искать новых дорог.
Правда, не все было ясно. Например: выполним пятилетку в четыре года. Получалось, что пятилетний план как прокрустово ложе. Можно усечь, а можно растянуть. Экономисты – ученые люди. Они считают и выдают результаты расчетов. А если результаты можно менять, тогда зачем считать?
Далее: западная конкуренция – это плохо, а соцсоревнование – это хорошо. Какая разница?
Но по большому счету Аллу интересовали только две позиции: любовь и богатство. Любовь на фоне богатства.
Алла комплексовала: она не нравилась себе самой и парням попроще, но пользовалась успехом у иностранцев. На танцах в общежитии ее приглашали исключительно иностранные студенты: венгры, поляки, студенты из ГДР.
Были еще монголы. Других, более качественных иностранцев: японцев, итальянцев, американцев, французов, – не имелось в наличии. Только социалистический сектор.
Алла не догадывалась, что она очень красивая: белокурая, синеглазая, тонкая, вытянутая как струна. Просто ее красота опередила время.
Алла не знала себе цены и очень удивилась, когда в нее влюбились сразу двое: секретарь комсомольской организации Михайло, и поляк Марек. Михайло – вполне симпатичный, но не породистый. Как собака-дворняга. Вроде все при нем, но…
Михайло приехал в Москву из северной глубинки, как Ломоносов, за что и получил прозвище «Михайло». Звезд с неба не хватал, однако не дурак. Быстро сориентировался и занял командный пост: секретарь комсомольской организации. Пост невелик, но ведь это только начало. Эти ребята из глубинки относились к жизни серьезно. Не напивались как свиньи, выбирали правильных девушек.
Революция выкосила подлинную интеллигенцию, создала новую – из рабочих и крестьян. Михайло собирался пополнить собой этот плодородный слой.
Встречаясь с Аллой, не мог сдержать страсть, набрасывался с поцелуями. От него неизменно пахло тройным одеколоном. Запах свежий, но не изысканный. Впрочем, как и сам Михайло.
Марек – совсем другое дело. Не из глубинки, а из столицы. Варшава – это почти Париж. Он никогда не набрасывался с поцелуями. Просто смотрел. Но как он смотрел… И какое лицо… Брови высокие, рот немножко детский, как у молодого Янковского. Но дело не в отдельных чертах, а в музыке лица. Как будто все черты собраны в божественный аккорд. Алла слышала этот аккорд и млела.
Она постоянно поворачивала голову в его сторону. Как подсолнух к солнцу, и он чувствовал взгляд. Оборачивался.
Так они и ходили, как слепые, ничего не видя вокруг, только друг друга.
Девственность она потеряла на берегу пруда. Они с Мареком просто начали целоваться и не смогли остановиться.
Алла почувствовала мгновенный укол, вскрикнула и с силой оттолкнула любимого руками и ногами. Он отлетел прямо в пруд.
Стояла поздняя осень. Вода – два градуса. Воспаление легких обеспечено.
Алла вытащила Марека – дрожащего, ничего не понимающего. Его грубо оттолкнули на самом пике блаженства. За что?
Она обнимала его, грела своим телом, могла бы умереть, если бы понадобилось. Марек, клацая зубами, произнес слова любви. На всю жизнь. Навсегда. По ее лицу текли слезы счастья, а по ногам капли крови, такие же теплые и соленые, как слезы. То и другое имело вкус морской воды. И становилось очевидно, что человек возник из океана, а не откуда-нибудь еще. И околоплодные воды беременных женщин – это тоже океан.
Алла вытерла кровь руками, а Марек целовал ее руки, и его лицо было в священной крови.
Луна стояла над ними как свидетель, светила неоновым светом. Какая ночь…
Была назначена помолвка. Пусть все узнают о предстоящем серьезном шаге. Пусть все поймут: у Аллы любовь, а не просто так.
Все и узнали. Некоторые искренне порадовались. Любовь – это главная удача жизни, когда двое находят друг друга в толпе, могут ведь и не найти.
Некоторые позавидовали. Завидуют даже хорошие люди.
Некоторые остались равнодушны: какая разница – что происходит за пределами их собственной жизни. Пусть выходит за поляка, уезжает в Варшаву. Тоже мне заграница…
Михайло отнесся легкомысленно. Просто не поверил.
Сказал: «Не может быть».
Ему возразили: «Как же не может быть, когда скоро свадьба».
«Это мы еще посмотрим». Михайло прекращал разговор и уходил, посвистывая, – непробиваемый, жизнерадостный и непородистый, как дворняга.
Но был один человек, который буквально подскочил от ужаса. Старший брат Игорь. Он работал в секретном ящике. Это был особый высокопоставленный ящик. Тетка Галина засунула туда племянника с большим трудом.
– Замуж за иностранца? – взревел Игорь. – Ты хочешь сломать мою жизнь?
– При чем тут ты? – не поняла Алла.
– Меня выгонят с работы на другой же день. И больше никуда не возьмут. Кто будет кормить моих детей? Ты?
– Да какой он иностранец? Поляк…
– Меня не просто выгонят. Меня разжалуют, – уточнил Игорь.
– Потому что я – носитель государственных секретов. У меня подписка о неразглашении.
– Я должен буду указывать в анкете, что у меня родственники за границей. А ты – ближайшая родственница. Родная сестра.
– У меня любовь, – упавшим голосом сказала Алла.
Игорь перестал орать. Проговорил спокойно:
– Я тебя умоляю. Хочешь, на колени встану?
Мыши не показывались возможно убежали в поле в токарева
Ее жизнь была проста и сложна одновременно. Впрочем, как у каждого человека.
Жизнь протекала во дворах.
Ирина видела своими глазами, как азербайджанские родители таскали учителям корзины с продуктами: домашние куры, фрукты, зелень. Учителя в ответ ставили нужные отметки. Зачем глубинные знания восточным девочкам? После школы выйдут замуж, будут рожать детей. Математика понадобится только для того, чтобы считать деньги на базаре. А русский может не понадобиться вообще.
Ирина помнила заискивающие лица родителей и учеников. Ей это было по душе: держать в страхе и повиновении. Как Сталин всю страну, но в более мелком масштабе.
Ирина хотела властвовать. Так она побеждала комплексы униженного детства.
В студенческие годы у нее было одно платье. Вечером стирала, утром гладила. Но даже в этом одном платье в нее влюбился Володька Сидоров, из Политехнического института. Они познакомились на танцплощадке.
Прежде чем пригласить Ирину, Володька заслал к ней своего друга Бориса спросить: пойдет ли она с ним танцевать?
На другой день они отправились в кино. Володька в темноте взял ее руку. Ирина хотела в туалет по малой нужде, но выйти среди сеанса было неудобно. Она терпела, мучилась, и Володькина нежность не производила должного впечатления.
После сеанса отправились в парк. Володька прислонил Ирину к дереву и, нажимая на ее тонкий девичий стан, стал впечатывать свои губы в ее губы.
Короче говоря, Ирина описалась в тот самый момент, когда Володька ее целовал. Было темно, ничего не видно, только слышен шум падающей струи.
Володька повертел головой на короткой шее и спросил:
Ирина тоже повертела головой, как бы прислушиваясь, и спросила:
Потом она быстро увела Володьку от этого дерева к другому и целовалась с другим настроением, полностью участвуя в поцелуе, изнывая от томления. Разве что тормозила его руки, когда они соскальзывали ниже талии.
Мать рассказывала соседям: как ни придешь, всегда лежат. И это правда.
Через девять месяцев у них родился ребенок. Мальчик. Хорошенький, со светлыми кудряшками, как Ленин в детстве.
А когда нет ничего, сплошные нагрузки, то ты уже не человек, а лошадь под дождем.
Появлялась Ирина и начинала дергать вопросами, как рыба за крючок. Володька всплывал из своего погружения, разлеплял глаза. Ну не может он приносить больше, чем ему платит государство. Не может он идти в гости, ему там скучно. Он может работать и спать. Да. Такой у него организм.
Марина увидела сваленное дерево и присела отдохнуть.
Пели птицы. Солнышко мягко сеяло свет сквозь листву. В муравейнике шуровали муравьи. У каждого куча дел. Марина задумалась, глядя на живой дышащий холм. И в этот момент из-за деревьев появилась женщина — не первой молодости, но ухоженная. С хорошей стрижкой.
Женщина подошла к дереву и спросила:
— Пожалуйста, — отозвалась Марина и подвинулась.
Марина не подозревала, что ТАМ послали ей ангела-хранителя. Ангел был не первой молодости и с хорошей стрижкой.
Ее звали Анна. А его — Ферапонт.
Ферапонт — это Андрей Ферапонтов, ее муж, с которым прожила 24 года. На следующий год — серебряная свадьба.
Жили по-разному: и хорошо, и плохо, и совсем никуда. С возрастом противоречия не сглаживаются, а, наоборот, усугубляются. Они усугубились до того, что Ферапонт перестал спокойно разговаривать. Все время визжал, как подрезанная свинья, точнее — кабан. Видимо, Анна его раздражала.
Анна послушала этот визг и смылась на дачу. Сначала на день, потом на неделю, а потом осела и просто стала жить в доме на земле. Тишина, покой, время движется по-другому, чем в городе. До работы — на полчаса ближе, чем из городской квартиры. Машина — в теплом гараже. Собака Найда любит до самоотречения, смотрит с нечеловеческой, космической преданностью. Чего еще желать?
Дом остался от деда — врача. Сталин собрался расстрелять его в пятьдесят третьем году как отравителя. Но умер сам. А дед остался. И жил еще двадцать лет.
Отец деда тоже был земский врач, знал Чехова. А прабабка — сестра милосердия — знала великих княжон. Осталась фотография: прабабушка в госпитале вместе с великими княжнами Ольгой и Татьяной. Нежные лица, белые крахмальные косынки с красным крестом, доверчивые глаза.
Знакомый художник написал картину с этой фотографии. Серо-бежевый блеклый фон. Глаза сияют сквозь времена.
Анна повесила эту картину у себя в спальне. И когда просыпалась, смотрела на девочек начала века, а они — на нее.
После деда, кроме дачи, осталась восьмикомнатная квартира в доме на набережной. Квартиру сдавали иностранцам, на это и жили. Хватало на все и еще оставалось на отдых и путешествия.
Путешествовать Анна не любила. Ездить с Ферапонтом, постоянно преодолевать его плохое настроение — себе дороже. А отправиться одной — тоска.
В привычной трудовой жизни для тоски не оставалось времени. Она вела четыре палаты. Научилась быстро ходить и быстро разговаривать. Как диктор телевидения. Если пациент попадался бестолковый и не понимал с первого раза, у нее закипали мозги. Но Анна терпела, поскольку принадлежала к потомственным земским врачам. «Надо быть милосердным, дядя…»
Дача — деревянная, но крепкая. В доме имелся свой домовой, он шуршал по ночам. Иногда раздавался звук как выстрел. Может быть, это приходил дед.
Анна просыпалась и замирала, как труп в морге. По одеялу пробегал любопытный мышонок, думал, что никого нет.
Анна ждала рассвета. Зрело решение: завести кошку. Живое существо — смотрит, мурлыкает.
День выдался теплый и нежный, как в раю.
Анна побрела в лес. Вышла на поляну.
На сваленном дереве сидела женщина средних лет. О таких говорят: простая, русская. А кто не простой? Королева Елизавета? Не простая, английская…
Анна подошла и спросила:
Женщина подвинулась, хотя место было — целое бревно.
Анна села. Стала смотреть перед собой.
Если разобраться, то в ее жизни все не так плохо. Муж хоть и орет, но существует на отдельно взятой территории.
Сын — способный компьютерщик, живет в Америке, под Сан-Франциско. Имеет свой дом в Силиконовой долине. Женат на ирландке.
Дочь — студентка медицинского института. Живет у мальчика. Но сейчас все так живут. Раньше такое считалось позором, сейчас — норма.
Получается, что у Анны есть все: муж, двое детей, работа, деньги. Чего еще желать? Но по существу у нее — только больные, которые смотрят, как собака Найда. Анна спит в холодной пустой постели, и по ней бегает мышь. Вот итог ее двадцатичетырехлетней жизни: пустой дом и домовой в подвале. А что дальше? То же самое.
Женщина на бревне сидела тихо, не лезла с разговорами. И это было очень хорошо. Анна застыла без мыслей, как в анабиозе. Потом встала и пошла. Не сидеть же весь день.
Прошла несколько шагов и обернулась. Женщина поднялась с бревна и смотрела ей вслед.
— Вы ко мне? — спросила Анна.
Женщина молчала. Собаки ведь не разговаривают.
— Проходите, — пригласила Анна.
Анна и Марина стали жить вместе.
Анне казалось, что она провалилась в детство: то же состояние заботы и защиты.
Домовой притих, вел себя прилично. Мыши не показывались, возможно, убежали в поле.
Анна просыпалась от того, что в окно светило солнце. Ее комната выходила на солнечную сторону. Девушки с фотографии смотрели ясно и дружественно, как будто спрашивали: «Хорошо, правда?»
Внизу на первом этаже слышались мягкие шаги и мурлыканье. Это Марина напевала себе под нос.
Анна спускалась вниз.
На столе, под салфеткой, стоял завтрак, да не просто завтрак, а как в мексиканском сериале: свежевыжатый апельсиновый сок в хрустальном стакане. Пареная тыква. Это вместо папайи. В нашем климате папайя не растет. Свежайший, только что откинутый творог. Никаких яиц каждый день. Никаких бутербродов.
Анна принимала душ. Завтракала. И уезжала на работу.
Марина оставалась одна. Врубала телевизор. Включала пылесос и под совместный рев техники подсчитывала свои доходы.
Анна платила ей двести пятьдесят долларов в месяц плюс питание и проживание. Хорошо, что банкирша Света ее выгнала. Там полный дом народа, постоянные гости, некогда присесть. А здесь — большой пустой дом, его ничего не стоит убрать. Народу — никого. Сама себе хозяйка.
Марина почувствовала себя как в партийном санатории. Казалось, что она открыла новую дверь и вошла в новый мир. Когда Бог хочет открыть перед тобой новую дверь, он закрывает предыдущую.
Предыдущие двери захлопнулись, и слава Богу. Единственный гвоздь стоял в сердце: Аля. Когда Марина ела на обед малосольную норвежскую семгу, невольно думала о том, что ест сейчас Аля… Когда ложилась спать на широкую удобную кровать в комнате с раскрытым окном, невольно думалось: на чем спит Аля? И главное — где? Должно быть, на раскладушке в коридоре. Не положат же они шестилетнюю девочку в одну комнату с собой… А вдруг положат? Что тогда Аля видит и слышит? И какие последствия ведет за собой такой нездоровый опыт…
Марина тяжело вздыхала, смотрела по сторонам. Мысленно прикидывала: где Алечка будет спать? Можно с собой, можно в отдельную комнату. Места — навалом.
Марина собиралась переговорить на эту тему с Анной, ждала удобной минуты. Но найти такую минуту оказалось непросто. По будням Анна рано уезжала на работу и возвращалась усталая, отрешенная. Сидела как ватная кукла, с глазами в никуда. Не до разговоров. Марина чувствовала Анну и с беседами не лезла. Анна ценила это превыше всего. Самое главное в общении, когда удобно вместе молчать.
По выходным телефон звонил без перерыва. Звонили пациенты, задавали короткий вопрос, типа какое лучше лекарство — то или другое? И когда его лучше принимать — до или после еды? Казалось бы, какая мелочь. Разговор занимает две минуты. Но таких минут набиралось на целый рабочий день. Анна стояла возле телефона, терпеливо объясняла. А когда опускала трубку, из-под руки тут же брызгал новый звонок.
Марина хотела их всех отшить, но Анна не позволяла. Земские врачи прошлого, а теперь уже позапрошлого века тоже вставали среди ночи и ехали на лошадях по бездорожью. Сейчас хоть есть телефон.
И все-таки Марина нашла момент и произнесла легко, между прочим:
— Я привезу на месяц мою внучку…
Анна отметила: Марина не спрашивала разрешения, можно или нельзя. Она ставила перед фактом. Но Анна не любила, когда решали за нее. Она промолчала.
Анна уставала как собака, и присутствие в доме активного детского начала было ей не по силам и не по нервам.
Главный врач Карнаухов грузил на нее столько, сколько она могла везти. И сверх того. А сам принимал блатных больных. Можно понять. Зарплата врача не соответствовала труду и ответственности. Анна взятки не брала. Как можно наживаться на несчастье? А больное сердце — это самое настоящее несчастье. Во-вторых: деньги у нее были. Карнаухов страстно любил деньги, а они его — нет. Деньги никогда не задерживались у Карнаухова, быстро исчезали, пропадали. У Анны — наоборот. Она была равнодушна к деньгам, а они к ней липли в виде ежемесячной аренды за квартиру.
Мыши не показывались возможно убежали в поле в токарева
Виктория Самойловна Токарева
Птица счастья (сборник)
«Птица счастья завтрашнего дня прилетела, крыльями звеня, выбери меня, выбери меня, птица счастья завтрашнего дня…»
А если не выберет, пролетит мимо… Или выберет кого-то рядом, а ты останешься стоять с раскрытым ртом…
Надо проявить инициативу: высоко подпрыгнуть и схватить птицу за хвост, и сделать это раньше других.
Надька читала о том, что жена известного русского скульптора была любовницей Альберта Эйнштейна и при этом работала на нашу разведку. Вряд ли высоколобый Эйнштейн заинтересовался этой русской. Он был занят теорией относительности и не смотрел по сторонам. Наверняка жена скульптора сама проявила инициативу и протырилась к великому Эйнштейну. А он согласился. Почему бы нет, когда само идет в руки. Вот тебе и птица счастья. Она дура, потому что птица. Летит себе безо всякой программы, крыльями звеня. Смешно рассчитывать на случай. Этот случай надо готовить.
Надька родилась еще при Брежневе в городе Ростове-на-Дону.
Надькины родители крепко обнялись после выпускного бала и зачали ребенка. Ребенка они не планировали ни в коем случае, он родился весьма некстати. Девочка Надя. Просто бездонный мешок, а не девочка. В этот мешок валилась вся жизнь.
Папаша слинял довольно быстро. Одно дело – обниматься после танцев, изнывать от страсти. И совсем другое дело – бегать каждое утро на детскую кухню за бутылочками.
Папаша сначала сбежал обратно в общежитие, потом в Москву. А потом и вовсе канул.
Надькина мама по имени Ксения честно выкормила своего ребенка до семи месяцев. Потом вручила бесценное сокровище своей маме, Надькиной бабушке, и отчалила в Москву. Не за мужем, ни в коем случае. Ксения довольно быстро поняла, что ее родной шумный зеленый городок – это глухая провинция. А все лучшее случается в Москве.
Ксения приехала в Москву и поступила в художественно-промышленное училище. Ей все и всегда нравилось делать руками. Она думала пальцами. Головой, конечно, тоже, но пальцы были умнее.
Ксения училась делать рамы для картин, работала с глиной, занималась обжигом, керамикой. Особенно хорошо получались круглые тарелки с синей глазурью.
Ксения не поленилась, выучила арабскую письменность. Арабская вязь шла по краю тарелки, и не просто буквы, а что-нибудь из Низами.
Все восхищались, кроме мастера, который вел курс.
– Слишком гладко, – говорил мастер. – Как штамповка. Хоть бы одна заусеница…
Ксения не понимала: зачем заусеница? Разве гладко – не лучше?
Ксения – блондинка с карими глазами. Редчайшее сочетание. За такое сочетание можно многое простить и не мелочиться с заусеницами. Но у мастера была манера: кого-то выбрать в любимчики, а кого-то задвинуть, как пыльную тапку под диван.
В любимчики вышел Герман Глебов – талант и пьяница, и красавец, между прочим. Ксения не могла от него глаз отвести. Глаза как будто прилипали к его лицу, и время останавливалось. У Германа были просторные очи и высокие брови. «Исполненный очей». Мальчишеский затылок и трогательная шея. Говорили, что он из дворян. Вырождающийся аристократ. Вырождался Герман стремительно. Хотелось подставить руки, как-то удержать. Ксения и подставила, естественно…
Герман по месяцу не ходил на занятия. Потом придет и притащит эскиз: кот с человеческим лицом. Что особенного? Все звери похожи на людей, а люди – на зверей. Мастер, например, похож на медведя и одновременно на артиста Папанова. Но мастер носился с этим котом, как с флагом, совал всем под нос: среди нас живой Пиросмани. Однако живой Пиросмани стремительно спивался, как будто встал на программу самоликвидации. Горел как факел. И сгорел.
– Для России это нормально, – тяжко вздыхал мастер. – В России каждый стоящий пьет как свинья.
Получалось: чтобы попасть в стоящие, надо иметь тяжкие пороки. А у Ксении не было пороков. Одни достоинства. Она была красивая, скромная, работящая, порядочная. Если брала в долг, отдавала вовремя.
Если влюблялась – совершенно бескорыстно, и даже наоборот. Себе в ущерб. Герман, например. Она его кормила, опекала и даже носила на спине, как мешок с картошкой, в тех случаях, когда он не мог идти ногами.
В остальных случаях она просто крепко держала его за руку. Герман смеялся и говорил:
– Что ты меня держишь? Я – это единственное, чего ты никогда не потеряешь…
И это правда. Он умер, а она его не потеряла. Он – в ней.
Он дал Ксении гораздо больше, чем мастер. Мастер только критиковал, а от критики у нее опускались руки. Когда Ксению ругали, она тут же верила, внутренне соглашалась: «Да, я ничего не могу. Я – никто и ничто».
Ксения заряжалась только от любви и восхищения. Герман говорил: «Ты лучше всех…» И Ксения тут же верила. Да. Она лучше всех. И у нее все получится…
В последний год они часто ссорились. Ксения уставала от его пьянства, бросала в лицо обидные обвинения. А Герман сказал однажды:
– У тебя будет все, но не будет меня. И тебе будет очень плохо…
После смерти Германа Глебова была выставка. Всем стало понятно, какая утрата. А Ксении стало понятно, что отныне и навсегда ее душа, как бездомный подросток, будет болтаться по вокзалам и подвалам. Что-то кончилось навсегда…
Ксения стала жить одним днем. Без особых планов. Куда-нибудь да вывезет.
«У тебя будет все, но не будет меня. И тебе будет очень плохо…»
Пока созидалась и рушилась судьба Ксении, Надька росла себе в Ростове-на-Дону. В доме бабушки с дедушкой текли ее детские годы, перетекали в отрочество. Надьке исполнилось тринадцать лет, и она вдруг заметила, что дедушка с бабушкой старые и несовременные. Ничего не разрешают. То нельзя. Это нельзя. Туда не ходи, с этим не дружи. А за плохие отметки прятали обувь как последние дураки. Сиди дома.
Надька удирала без обуви. Босиком. И по нескольку дней жила у подруг, чтобы проучить деда с бабкой. Пусть поволнуются. Они и волновались. У бабушки повышалось давление, дедушка визжал как подрезанный. Все кончилось тем, что старики позвонили Ксении и прокричали:
– Забирай свою дочь и воспитывай сама! Что нам теперь, подыхать, если у нас внучка?…
Ксения понимала, что когда-то придется забирать Надьку. Но только не сейчас.
Сейчас она получила хороший заказ: сувенирные тарелки для магазина «Узбекистан». Это была большая удача. Это были деньги.
Наклюнулся вариант замужества. Не по любви, к сожалению. Просто фиктивный брак, из-за прописки. Прописка – это начало начал. Можно будет вступить в жилищный кооператив. Въехать в свою квартиру и тогда уже забрать Надьку.
Ксения упросила родителей подождать еще год-два. Родители согласились, куда деваться. Кто у них еще есть, кроме дочери и внучки. И они по большому счету согласились бы сдохнуть из-за внучки, но стало очевидно, что большой возрастной разрыв – через поколение – не работает. Девочке нужны молодые родители.
Ксения постепенно осуществляла свои планы: медленно, но верно. Заработала деньги, вступила в кооператив. Въехала в двухкомнатную квартиру. Квартира, правда, оказалась не солнечная. Окнами на север. Ксения смотрела по утрам, как солнце освещает дом напротив. Солнечные лучи ходили по стене, медленно перемещались, заглядывая в чужие окна. Пусть повезет другому. Ксения была рада за других. У нее отсутствовала шишка зависти. И шишка жадности тоже отсутствовала. Она не торговалась с заказчиками, сколько давали – столько и спасибо. С ней было приятно иметь дело: обязательная, деликатная, красивенькая. И качество на высоком уровне. В результате она никогда не сидела без работы. Срабатывал принцип: тише едешь – дальше будешь. Народная мудрость, проверенная временем.
Единственное, чего хотелось по-настоящему, – это любви. Чтобы вместе убирать квартиру, вместе ложиться спать, вместе таскать тяжести, непременные в ее работе. И вместе молчать. Так тяжело молчать одной…