За что казнили гумилева

100 лет назад был арестован Николай Гумилев

Николай Гумилёв, 1921 год

Фото из следственного дела

Даже по меркам Серебряного века Николай Гумилев слыл необычным человеком: он не только поэт, прозаик, переводчик, литературный критик, создатель школы акмеизма, но и путешественник, исследователь африканского материка, совершивший в 1909 и 1913 году две успешные экспедиции в Восточную и Северо-Восточной Африку, доставивший в Кунсткамеру — Музей антропологии и этнографии Санкт-Петербурга — богатейшую коллекцию, включающую свыше сотни этнографических предметов, картины эфиопских художников — тогда, впрочем, Эфиопию называли еще Абиссинией — и множество стеклянных негативов, полученных как самим Гумилевым, так и его племянником Николаем Сверчковым. Это одна из самых ранних серий этнографических снимков с территории Восточной Африки, сделанных еще до начала интенсивных контактов с европейцами и содержащих бытовые сценки, жителей, их одежду, жилища, архитектуру, бытовую утварь, а также образцы письменности и пейзажи.

Еще одна романтическая ипостась Гумилева — храбрый и всегда верный своему долгу офицер. Многие поэты того времени, проникшись патриотическим духом, слагали военные стихи, однако реально на фронт Первой мировой из «литературной тусовки» почти никто, кроме Гумилева, не попадал.

В октябре 1914 года в качестве добровольца воевал в Восточной Пруссии, в ноябре — на территории Царства Польского, участвовал в боях за польский Петроков, награжден за ночную разведку Георгиевским крестом 4-й степени. Самые тяжкие военные испытания на долю Гумилева выпали в Волыни в 1915 году, где 6 июля он попал под масштабную атаку неприятеля. Его подразделение героически удерживало позиции до подхода пехоты, и Гумилев лично вынес один из спасенных пулеметов, за что получил свой второй Георгиевский крест 3-й степени, которым чрезвычайно гордился.

В апреле 1917 года он был награжден еще и орденом Святого Станислава 3-й степени. Все это прерывалось порой тяжелыми болезнями, переводами в другие части, кратковременным участием в литературной жизни Петрограда и, наконец, пребыванием в составе русского экспедиционного корпуса в любимом им Париже, куда он отправился через Швецию, Норвегию и Англию, знакомясь по дороге со знаменитостями вроде поэта Уильяма Батлера Йейтса и писателя Гилберта Честертона. В Париже поэт завел отношения с дочерью известного хирурга Еленой дю Буше, а позже лично участвовал в подавлении мятежа разложившейся армии, когда многих солдат депортировали в Петроград, а из оставшихся сформировали более-менее боеспособную бригаду.

Его знаменитая жена, поэтесса Анна Ахматова, по понятным причинам относилась ко всем этим геройствам несколько иронично и вот так описывала их в стихах маленькому сыну Льву — будущему создателю пассионарной теории этногенеза:

Долетают редко вести
К нашему крыльцу.
Подарили белый крестик
Твоему отцу.

После революции Гумилев принял активное участие в проектах издательства «Всемирная литература», возглавил правление Союза Поэтов, сменив на этом посту самого Александра Блока, печатал поэтические сборники, поддерживая тем самым начинания Максима Горького, но никогда не скрывал своих монархических взглядов и даже публично, со сцены на поэтических вечерах, в ответ на вопросы из зала про свои политические убеждения громогласно заявлял: «Я убежденный монархист».

Он был почему-то наивно убежден в «джентльменской сущности» большевиков и, по словам Осипа Мандельштама, так излагал свое кредо: «Я нахожусь в полной безопасности, я говорю всем открыто, что я монархист. Для них самое главное — это определенность. Они знают это и меня не трогают». Понятно, что такое положение вещей не могло длиться бесконечно.

В 1992 году Прокуратурой и Следственным управлением РФ установлено, что «ПБО, ставившей целью свержение советской власти, как таковой не существовало, она была создана искусственно следственными органами из отдельных групп спекулянтов и контрабандистов, занимавшихся перепродажей денег и ценностей за границей и переправкой людей, желавших эмигрировать из России, а уголовное дело в отношении участников организации, получившей свое название только в процессе расследования, было полностью сфальсифицировано».

Наряду с «членами ПБО» по «оперативным соображениям» были арестованы некоторые бывшие члены кадетской партии, в связи с чем Максим Горький обращался в Петроградскую ЧК и непосредственно к Ленину с многочисленными ходатайствами, ряд которых возымел некоторое действие: заслуженные профессора и академики были отпущены и еще долгие годы исправно служили советской власти. Всего в 1921 году ВЧК были арестованы 833 человека, освобождены 448.

Вторая нерешенная загадка касается участия или неучастия в заговоре собственно Николая Гумилева. На версии полноценного участия поэта в заговоре парадоксальным образом сходится как официальная советская историография, так и биографы из числа белоэмигрантов, призывающие не относиться снисходительно к убеждениям и поступкам людей, отказавшихся быть простыми случайными жертвами. В виновности Гумилева не сомневался Максим Горький, не пожелавший защитить своего сотрудника. В письме Ромену Роллану 1928 года он писал: «Гумилева расстреляли как участника политического заговора, организованного неким Таганцевым». Широко известна также реакция Ленина, лично одобрившего расстрел и отказавшегося вычеркнуть из расстрельного списка Гумилева: «Мы не можем целовать руку, поднятую против нас».

Но по сути следователь Якобсон, который занимался делом 35-летнего Гумилева, так и не добился от него признания в заговоре. А за убеждения, которых Гумилев не скрыл и на этот раз, вообще-то не судят. В отличие от того же профессора географии Владимира Таганцева, по фамилии которого «заговор» и получил свое наименование, Гумилев не назвал ни одного имени. По некоторым свидетельствам Таганцев начал подписывать бумаги и перечислять имена спустя полтора месяца после своего ареста, случившегося еще в июне: в ответ на письменное обещание, своеобразный договор — провести открытый процесс и не расстреливать участников заговора, он назвал и имя Гумилева, но арестован Гумилев был еще до признания Таганцева, в ночь с 3 на 4 августа 2021 года, вероятно, по каким-то более ранним доносам. У него нашли в столе деньги, 200 тысяч советских рублей, происхождение которых и предназначение — на прокламации — он не отрицал. Не исключено, что Гумилева, открытого монархиста, пытались как-то привлечь к деятельности белоэмигрантских организаций, но дальше общих разговоров и невнятных обещаний все это так и не пошло.

Владимир Набоков считал, что финал предопределило само бесстрашие поэта, взбесившее палачей. Уже в старости, в 1970-х, он признавался в стихах:

Как любил я стихи Гумилева!
Перечитывать их не могу,
но следы, например, вот такого
перебора остались в мозгу:

«…И умру я не в летней беседке
от обжорства и от жары,
а с небесной бабочкой в сетке
на вершине дикой горы».

Спасти Гумилева пытались многие, в том числе Михаил Лозинский и Николай Оцуп, а более значимым усилиям помешало еще и то, что мало кто верил в неизбежность расстрела. 24 августа появилось постановление Петроградской ГубЧК о немедленном расстреле «заговорщиков», в том числе Гумилева, однако, как выяснилось совсем недавно, сам расстрел состоялся лишь в ночь на 26 августа. Возможно, одной из задач постановления было «прощупать почву» и выяснить, насколько велико может быть общественное возмущение, не будет ли оно грозить реальными беспорядками.

Еще одним штрихом, удачно ложившимся в образ поэта-визионера, стало его знаменитое предсказание о «Рабочем, отливающем пулю», сделанное еще в 1916 году:

Пуля, им отлитая, просвищет
Над седою, вспененной Двиной,
Пуля, им отлитая, отыщет
Грудь мою, она пришла за мной.

Между тем даже место гибели и место захоронения Гумилева остаются под вопросом. Анна Ахматова считала местом казни окраину Петербурга в стороне района Пороховых. Другие версии упоминают долину реки Лубьи во Всеволожске, где на берегу возле моста сейчас установлен памятный крест, либо Ковалевский лес в районе арсенала Ржевского полигона, у изгиба той же реки Лубьи (там тоже установлен крест-кенотаф), либо наконец район пристани «Лисий Нос» за пороховыми складами, где ранее располагалась железнодорожная станция «Раздельная», использовавшаяся в качестве места расстрелов.

Источник

akostyuhin

Журнал Александра Костюхина

В начале сентября 1921 года Петроградская ГубЧК опубликовала постановление о расстреле участников «Таганцевского заговора». В документе была указана дата 24 августа, однако в 2014 году исследователи установили, что фигуранты дела были расстреляны в ночь на 26 августа. Среди них был один из главных поэтов Серебряного века Николай Гумилев. «Газета.Ru» рассказывает о том, как он примкнул к заговорщикам, какие события предшествовали аресту и казни лидера акмеистов, любимца женщин и опытного охотника.

Вернувшись в Петроград из своего европейского путешествия в 1918 году, Николай Гумилев обнаружил, что и общественная жизнь, и его собственная претерпели кардинальные изменения — брак с Анной Ахматовой окончательно разладился, отношения в творческой среде обострились, а политическая ситуация в стране вступила в неразрешимый конфликт с его монархистскими взглядами.

Эмигрантская писательница Ирина Кунина вспоминала, как во время одной из их совместных прогулок произошло событие, которое во многом определило дальнейшую судьбу Гумилева:

«На нас налетел оголтело орущий мальчишка-газетчик. Слов мы не разобрали, и только когда он заорал, вторично промчавшись мимо нас, расслышали: «Убийство царской семьи в Екатеринбурге!»… Гумилев рванулся и бросился за газетчиком, схватил его за рукав, вырвал из его рук страничку экстренного выпуска. Он был бел и, казалось, еле стоял на ногах…» Прочитав сообщение, Гумилев перекрестился и «только погодя, сдавленным голосом, сказал: «Царствие им небесное. Никогда им этого не прощу».

Гумилеву удалось устроиться в издательство «Всемирная литература», открытое Максимом Горьким, чтобы оказавшаяся в затруднительном положении творческая интеллигенция могла хотя бы как-то зарабатывать себе на жизнь. Новые сборники — «Шатер» и «Огненный столп» — нашли признание критики, многие называли их высочайшей точкой развития Гумилева как поэта и говорили об открывавшихся широчайших возможностях. Однако и его антибольшевистские выходки становились все опаснее.

«Раньше о политических убеждениях Гумилева никто не слыхал. В советском Петербурге он стал даже незнакомым, даже явно большевикам открыто заявлять: «Я монархист». Гумилева уговаривали быть осторожнее. Он смеялся: «Большевики презирают перебежчиков и уважают саботажников. Я предпочитаю, чтобы меня уважали», — приводил его слова позднее поэт Георгий Иванов.

Из публикации филолога Валерия Сажина в журнале «Даугава» от 1990 года следует, что зимой 1920-1921 годов Гумилев попросил бывшего эсера Лазаря Бермана свести его со своими товарищами. Поэт хочет «послужить России» — и под его напором Берман сдается. На конспиративную встречу с заговорщиками Гумилев приходит в «известной всему Петрограду» оленьей дохе, чем полностью себя выдает.

Любимая ученица Гумилева, поэтесса Ирина Одоевцева, вспоминала позднее о подозрительном поведении своего наставника. В один из вечеров он остановился перед подъездом незнакомого дома и попросил подождать ее, пока он «только зайдет за револьвером».

«Я не верила ему, и мне совсем не было страшно за него. Он скоро возвратился, похлопывая себя по боку. «Достал, ну, идемте! Только не проболтайтесь! Ведь это и для вас опасно». Да, я знала, это очень опасно. Опасно даже играть в заговорщиков. И, конечно, никому не рассказала о «заходе за револьвером», — писала она в своих воспоминаниях.

К показному неприятию большевистского строя добавлялась присущая поэту безрассудность и неосторожность, которые делали ему честь в бою и на охоте, но ставили в слабое положение в послереволюционной России. В другой раз, вспоминала Одоевцева, во время обсуждения Вовенарга и Ларошфуко в кабинете Гумилева она автоматически просматривала ящики его письменного стола, потому что «не умела сидеть спокойно».

Ящик оказался «туго набит пачками кредиток». От неожиданности она воскликнула и громко удивилась тому, что ее учитель оказался богачом. Однако Гумилев с треском задвинул ящик, едва не прищемив пальцы своей ученице. В ответ на ее извинения он объяснил, что участвует в заговоре — и эти деньги нужны его ячейке «для спасения России».

«Вы ни в чем не виноваты. Виноват я, что не запер ящик на ключ. Ведь мне известна ваша манера вечно все трогать». Он помолчал немного и продолжал, уже овладев собой: «Конечно, неприятно, но ничего непоправимого не произошло. Я в вас уверен. Я вам вполне доверяю», — отметил он.

Любые попытки переубедить себя он встречал холодным сарказмом. Поэт был уверен, что его не тронут в силу известности и его осторожности. Однако позднее Одоевцева рассказывала об еще одном эпизоде, говорившем скорее о неаккуратности Гумилева как заговорщика.

Перед переездом с Преображенской в Дом искусств поэт перелистывал все книги у себя дома. После расспросов он объяснил, что ищет черновик кронштадтской прокламации, который нельзя было оставлять в пустой квартире. Одоевцева, уже забывшая к тому моменту его слова об участии в заговоре, решила уточнить — уверен ли Гумилев, что положил такой важный документ в книгу, в ответ на что услышала:

«В том-то и дело, что совсем не уверен. Не то сунул в книгу, не то сжег, не то бросил в корзину для бумаг. Я с утра тружусь, как каторжник, — все ищу проклятый черновик»

Допрос вел следователь по фамилии Якобсон, рассказы о котором соответствуют мифологизированному сегодня образу чекиста-интеллектуала. Для петербургского отделения ЧК дело Таганцева было возможностью продемонстрировать свои силы и самостоятельность. На тот момент методы работы органов еще не были отточены на тысячах поддельных дел, поэтому их сотрудники шли на ухищрения, чтобы достигнуть своего.

«Допросы Гумилева более походили на диспуты, где обсуждались самые разнообразные вопросы — от «Принца» Макиавелли до «красоты православия». Следователь Якобсон, ведший таганцевское дело, был, по словам Дзержибашева, настоящим инквизитором, соединявшим ум и блестящее образование с убежденностью маньяка», — писал Георгий Иванов.

Поэт и издатель Николай Оцуп позднее рассказывал, что после ареста Гумилева его ученики и ученицы стали каждый день носить ему передачи. Когда очередную передачу не приняли, они принялись искать поэта, однако уже скоро узнали о его судьбе:

«Вечером председатель Чека, принимавший нашу делегацию, сделал в закрытом заседании Петросовета доклад о расстреле заговорщиков: проф. Таганцева, Гумилева и других. В тот же вечер слухи о содержании этого доклада обошли весь город».

Судьба Гумилева, расстрелянного советской властью за участие в заговоре, стала причиной, по которой он дольше всех прочих классиков Серебряного века шел к читателю. История расстрелянного на заре коммунистической власти поэта породила множество легенд вокруг его смерти.

Как отметил биограф Гумилева Валерий Шубинский в своей книге «Зодчий», часть из легенд о поэте была придумана на волне «оттепели» 1960-х годов. Некоторые из таких апокрифов, впрочем, являются не выдумкой, а настоящими рассказами о казнях других людей (как, например, слова Ленина ««Мы не можем целовать руку, поднятую против нас», которые вспоминал один из секретарей Луначарского, могли относиться к одному из осужденных по делу профессоров-естественников).

По словам Шубинского, настоящим последним текстом Гумилева была надпись, нацарапанная на стене его камеры №7 на Шпалерной, которые запомнил филолог Стратановский: «Господи, прости мои прегрешения, иду в последний путь. Н. Гумилев».

Неустановленным остается и место расстрела. О том, как именно он умер, как держался и что говорил, тоже ходит множество ярких легенд, показывающих «белого поэта» несгибаемым героем, сверхчеловеком, смеющимся в лицо смерти.

Эти легенды всегда рассказываются со слов очевидцев, которыми могли быть только его палачи. И если хоть какие-то из этих рассказов — правда, то их можно считать своеобразным признанием большевиками поэта, который хотел добиться «уважения» своих врагов.

Источник

«Здесь нет поэта»: 100 лет назад был расстрелян Николай Гумилёв

Сто лет назад на Ржевском полигоне был расстрелян Николай Гумилёв. Георгиевский кавалер, офицер, поэт и путешественник погиб, к 35 годам успев оказать оглушительное воздействие и на литературу, и на жизнь в целом. Его влияние признавали и Мандельштам, и Набоков, и Всеволод Рождественский. О нем знали и в тюремных теплушках (многие наизусть), и в курилках НИИ и вузов — старшему поколению памятны его запрещенные Лаперузы, жирафы и фрегаты, набранные самиздатовским мелким кеглем на папиросной бумаге.

Без пары

Литературоведы иногда шутят, что русские поэты «ходят парами»: Пушкин и Лермонтов, Цветаева и Ахматова, Бродский и Рейн. У Гумилёва очевидной пары не было и нет. В какой-то момент его ставили рядом с Блоком (Блок — Луна, Гумилёв — солнце), однако посмертный шлейф угасшего в своей постели символиста (как сказал бы Гумилёв, «при нотариусе и враче») казался слишком бытовым и штатским на фоне эффектного вызова дворянина, больше гордившегося званием прапорщика, чем поэта. Его неочевидная пара — Редьярд Киплинг, поэт имперский, государствообразующий, этапный.

Гумилёву сыграть такую роль не довелось — намеревавшийся пожить до 90 лет, он погиб в 35, завершив сознательно выстроенный литературный миф. Миф искреннего рыцарского служения, но не империи, а бескорыстному приятию бесконечно расширяющегося мира, завораживающе прекрасного и беспощадного.

На самом деле Лаперузы и жирафы, невесты льва и черные девы — для антуража. Основной пафос его поэтического высказывания составило стоическое принятие красоты и жестокости. Это кредо сформулировано в знаменитом гумилевском верлибре «Мои читатели» 1921 года: «Старый бродяга в Аддис-Абебе, /Покоривший многие племена, /Прислал ко мне черного копьеносца /С приветом, составленным из моих стихов. /Лейтенант, водивший канонерки /Под огнем неприятельских батарей, /Целую ночь над южным морем /Читал мне на память мои стихи». И — далее: «А когда придет их последний час, /Ровный, красный туман застелит взоры, /Я научу их сразу припомнить /Всю жестокую, милую жизнь, /Всю родную, странную землю, /И, представ перед ликом Бога /С простыми и мудрыми словами, /Ждать спокойно Его суда».

Евангелие и Гомер

Гумилёва уговаривали быть осторожнее. Он смеялся: «Большевики презирают перебежчиков и уважают саботажников. Я предпочитаю, чтобы меня уважали». Он был совершенно спокоен при аресте, в тюрьму взял Евангелие и Гомера.

«И умру я не на постели, /При нотариусе и враче, /А в какой-нибудь дикой щели, /Утонувшей в густом плюще», — писал он. «Не мучнистой бабочкою белой /В землю я заемный прах верну, /Я хочу, чтоб мыслящее тело /Превратилось в улицу, в страну», — ответил Мандельштам. «…И умру я не в летней беседке от обжорства и от жары, а с небесной бабочкой в сетке на вершине дикой горы», — подытожил Набоков.

«Все под Гумилёвым»

Синдик акмеистического «Цеха поэтов», вызвавшийся вернуть слову полнокровное звучание в противовес игровой символистской туманности, мастер слова, экспериментировавший с метрикой, Гумилёв с ранних лет сформировал поэтический почерк, выбрав воинскую доблесть и имперскую мощь с поправкой на любовь и ориентальную экзотику в качестве основных тем. Мегазвезда Серебряного века, по складу характера и самобытности дара он был поэтом допушкинской поры, сознательно защищавшим свои стихи от всего больного, преходящего, случайного.

«Я любил его молодость. Дикое дерзкое мужество его первых стихов. Парики, цилиндры, дурная слава, Гумилёв, который теперь так академически чист, так ясен, так прост, когда-то пугал», — вспоминал его гимназический товарищ, историк искусства, знаменитый теоретик авангарда и гражданский муж Ахматовой Николай Пунин. И добавлял: «Пугал жирафами, попугаями, дьяволами, озером Чад, странными рифмами… темной и густой кровью своих стихов. Он пугал… но не потому, что хотел пугать, а от того, что сам был напуган бесконечной игрой воображения в глухие ночи, среди морей, на фрегатах, с Лаперузом, Да Гамой, Колумбом — странный поэт, какие должны в нем тлеть воспоминания, какой вкус на его губах, горький, густой и неисчезающий».

Визитная карточка поэта, конечно, «Жираф» — хрестоматийная, но очень гумилевская. Тут всё — и «африканские страсти», над которыми посмеивались современники, и «уверенность в движении рифмы», и «зоркость в эпитетах». Здесь «дано больше глазу, чем слуху», а «сам поэт исчезает за нарисованными им образами» — так отозвался о сборнике, куда входит это стихотворение, Валерий Брюсов. Очень гумилевская и драматургия: сверкающее ориентальное великолепие, и черные девы, и туманы над озером Чад летят ворохом нелепых сувениров в угол плохо протопленной комнаты женщины, которая не верит «во что-нибудь, кроме дождя».

Обреченная, любимая мемуаристами пара, Муза плача и Конквистадор в панцире железном, обвенчалась в 1910-м, а в 1918-м разошлась. Экстравагантный не только по меркам царскоселов молодой поэт упорно добивался благосклонности Анны Горенко. Впервые встретились на катке, потом столкнулись на чьем-то воскреснике. Получив очередной отказ, шел на крайние меры: ездил топиться в Нормандию. С дороги послал портрет со стихами Бодлера. Попытка не удалась — с пустынного пляжа прогнали блюстители порядка, принявшие юношу за бродягу. Целый, невредимый вернулся в Париж — к радости молоденьких поэтесс, каких-то прекрасных гречанок и «царицы Содома» — баронессы. «Ради Вас я бросил сразу два романа», — корил он Ахматову в письме. «А третий,—– смеялась она годы спустя, — с Орвиц-Занетти?»

Историки спорят до сих пор, мог ли Гумилёв оказаться заговорщиком. Как монархист и ярый противник советской власти — мог. С другой стороны, он не раз высказывал убеждение, что нужно по совести служить своей родине — независимо от того, какая в ней власть. Об эмиграции не помышлял. После революции, когда надежда на военную карьеру рухнула, вернулся в Петроград как обычный гражданский. Ушел с головой в литературную жизнь: издавал один за другим сборники — «Мик», «Фарфоровый павильон», «Костер». Читал лекции в многочисленных студиях, возродил «Цех поэтов». «Обезьян растишь», — посмеивалась уже бывшая жена Ахматова.

Современники вспоминали, что в 1918–1921 годах среди русских поэтов равного в авторитетности Гумилёву не было. Секрет его был в том, что он, вопреки поверхностному мнению о нем, никого не подавлял авторитетом, но «заражал энтузиазмом». Блок ворчал: «Все под Гумилёвым».

«Пятно на ризе революции»

Приговор Гумилёву вызвал большой резонанс. Его пытались спасти. Хлопотали ученики и коллеги, повлиять на ход событий пытался Максим Горький — лично обращался к Дзержинскому и Луначарскому. Последний дошел до Ленина, но Ленин отказал. Сотрудники издательства «Всемирная литература», где работал в последние годы Николай Степанович, дошли до председателя ЧК Петрограда Семенова. Говорят, услышав, что арестован поэт, равный Блоку, тот поинтересовался, что еще за Блок…

Гумилёв был арестован по подозрению в участии в «таганцевском заговоре», названном по фамилии преподавателя географии в Петрограде. Росчерк в деле поставил следователь, который не знал даже имени подследственного — называл его Станиславовичем. Что касается гибели, тут есть несколько версий: поговаривали, что охрана забила его в камере еще до расстрела — за непокорность и высокомерное отношение к тюремщикам.

Есть и более романтическая версия, известная со слов женщины, чей друг служил в расстрельной бригаде.

Раннее утро. Ржевский полигон. В предрассветной мгле солдаты вытаскивали из заброшенного порохового склада осужденных — в исподнем, халатах, изодранных гимнастерках без погон — и гнали к ямам. Человек в помятом черном костюме вышел сам, не спеша, даже вальяжно, сонно закурил. И тут на лесной дороге появился черный «бьюик». «Поэт Гумилёв, выйти из строя!» — приказал щеголеватый офицер. «А они?» — усмехнувшись, Гумилёв указал на шеренгу за спиной. «Николай Степанович, не валяйте дурака!» Человек в потрепанном костюме улыбнулся, затушил папироску: «Здесь нет поэта Гумилёва, есть офицер Гумилёв», — и сделал шаг назад, в строй.

«Гибель Гумилёва — единственное пятно на ризе революции», — отозвалась об этой трагедии красный комиссар, поэтесса и красавица Лариса Рейснер. А в письме матери написала: «Если бы перед смертью его видела, всё ему простила бы, сказала бы, что никого не любила с такой болью, с таким желанием за него умереть, как его, поэта Гафиза, урода и мерзавца».

Гумилёв умер с той самой «бабочкой, бьющейся в его сетке» — этой бабочкой были Набоков, Мандельштам, акмеисты-эмигранты и их король Георгий Иванов, политзаключенные в ГУЛАГе, шестидесятники с их самиздатом и даже современные поэты, любители неторопливых штудий. Его отношение к поэзии как к ремеслу — снова в тренде. Именно Гумилёв открыл путь к стихосложению как общедоступной сфере познания, сфере коммуникации открытых знаков, требующей искренней эмоции и только потом мастерства.

Источник