За что лермонтова сослали на кавказ в 1837
Лермонтов на Кавказе
Автор: Пётр Красовский
 Все статьи на QRZ.RU Экспорт статей с сервера QRZ.RU Все статьи категории «Наша история» |
Материал как повод к учреждению диплома.
…«Синие горы Кавказа, приветствую вас! Вы взлелеяли детство моё; вы носили меня на своих одичалых хребтах, облаками меня одевали, вы к небу меня приучили, и я с той поры всё мечтаю об вас да о небе…». Этими вдохновенными словами Лермонтов выразил своё отношение к первым его поездкам на Кавказ в детские годы. Впервые он побывал на Кавказе в четырёхлетнем возрасте в 1818 году, а затем в 1820 и 1825 годах. Его бабушка Елизавета Алексеевна Арсеньева привозила любимого внука на Горячие Воды, так тогда до 1830 года назывался Пятигорск, чтобы поправить его здоровье. Этот край в предгорьях Северного Кавказа занял особое место в жизни Лермонтова. Здесь он не раз находил приют в годы изгнаний.
Первые свои, по сути автобиографические произведения, посвящённые Кавказу, он создавал в разные годы, будучи уже воспитанником университетского пансиона, студентом Московского Университета, а затем юнкером в школе гвардейских подпрапорщиков и кавалерийских юнкеров в Петербурге. А уже в зрелые годы в его литературных произведениях раскрылась истинно русская душа поэта, его гражданское мужество и удивительная способность проникать в существо тяжелой жизни людей в условиях крепостного права. Это понимание общества отмечалось уже в ранних его стихах. Создавая свои произведения, Лермонтов придавал некоторым из них аллегоричные формы узнаваемых обстоятельств и персонажей. В стихотворении «Парус», например, выражено его личное мнение о состоянии мрачного народного моря его времени, требующего бури перемен обретающих покой. А в драме «Маскарад» с обличительной силой изображен «век нынешний, блестящий, но ничтожный», где показана жизнь петербургского великосветского общества, которая представлялась ему как пустой и лживый маскарад. Он знал себе цену, рассказав о ней про «дубовый листок, оторвавшийся от ветки родимой». Такой гений мог родиться только на российской земле.
В те годы Кавказ был местом ссылки людей, по каким – либо причинам неугодным царской России. Среди них был и Лермонтов. Он был сослан на Кавказ по делу «О непозволительных стихах, написанных корнетом лейб – гвардии Гусарского полка Лермонтовым». 29 января 1837 года скончался смертельно раненый на дуэли Пушкин. Его убийство потрясло Лермонтова, и он пишет стихотворение «Смерть поэта», в котором выражает свой протест с обличением тех, кто погубил поэта. На донесении царю шефа жандармов Бенкендорфа, в котором говорилось: «Вступление к этому сочинению дерзко, а конец – бесстыдное вольнодумство более чем преступно», резолюция Николая I: «Мы поступим с ним согласно закону». написал он, отправляя в ссылку «под пули черкесов». К счастью они пролетали мимо него. Но трагическая гибель Лермонтова потрясла тогдашнюю общественность своей нелепостью.
До наших дней дошли свидетельства современников Лермонтова о событиях, предшествующих трагической гибели поэта до и после неё. Бывая в Пятигорске, Лермонтов постоянно встречался не только со своими друзьями и хорошими знакомыми, но и с явными и тайными врагами. В его недолгой жизни таких было много. Среди них был и Мартынов, получивший позорное имя убийцы поэта. Человек себялюбивый, озлобленный неудачной военной карьерой, готовый стать орудием любой провокации недругов поэта. Постоянно находился в обычном экстравагантном одеянии – в черкеске с засученными рукавами, с огромным кинжалом и шашкой на поясе. И вот эта форма его одежды стала невинной шуткой Лермонтова, сказанной им дамам на вечере в доме Верзилиных, одном из наиболее известных в Пятигорске того времени: «Горец с большим кинжалом». Услышав эту шутку, побледневший Мартынов, давно питавший скрытую личную неприязнь к Лермонтову, подошел к нему и гневно сказал: «Сколько раз просил я Вас оставить свои шутки при дамах». На что удивлённый Лермонтов спросил: «Что ж, на дуэль что ли вызовешь меня за это?». Мартынов ответил утвердительно и назвал день дуэли.
Статью подготовил по материалам музея – заповедника «Домик Лермонтова» и собственных впечатлений о творчестве Лермонтова и прислал Пётр Красовский RW3ZH, (ex UA6GY).
Послесловие к статье.
Оно относится непосредственно к авторской статье «Лермонтов на Кавказе», где автор, опережая событие, с детской наивностью поведал читателям о разработке радиолюбителями минеральных вод и Георгиевска положения к учреждаемому ими электронному диплому «Лермонтов на Кавказе», за что приносит им свои извинения.
На момент подготовки и написания статьи такое желание высказали радиолюбители Георгиевска, Ессентуков и Пятигорска. Спустя некоторое время оказалось, что вопрос учреждения диплома просто завис в неизвестности. Попытки автора установить через радиолюбителей контакт с радиоклубами края по учреждению диплома, были проигнорированы.
Для учреждения диплома нужен коллектив единомышленников, но такого к великому сожалению там, видимо,нет.Как нет и желания заниматься разработкой положения о дипломе.Это же ведь трудно, надо мозгами шевелить! А что может быть проще, чем для получения диплома надо провести всего 27 QSO (по числу прожитых им лет) на различных диапазонах различными видами связи по стандартной схеме за период со дня его рождения по день гибели?
Быть диплому или нет,вот в чём вопрос. Станет ли этот диплом одной из страниц всенародной памяти бессмертия и славы великого поэта России зависит от нас.
Послесловие подготовил П.Красовский RW3ZH (ex UA6GY)
Мой Лермонтов. Первая ссылка
В Пятигорске Лермонтов вёл привычный образ жизни: кутил, крутил романы с девицами, заводил новые знакомства. Встретил он здесь и своего старого знакомого, Николая Михайловича Сатина, с которым когда-то учился в Московском университетском пансионе. Сатин, в отличие от Лермонтова, близко сошёлся с Герценом и Огарёвым. В 1835 году он был вместе с ними арестован и выслан в Симбирскую губернию, а в 1837 тяжело заболел ревматизмом и был переведён на Кавказ, где усиленно лечился водами. Сатин тоже писал стихи, но больше известен своими переводами из Байрона и Шекспира. Он один из немногих, лично знавших Лермонтова людей, оставивший о нём воспоминания:
«С Лермонтовым мы встретились, как старые товарищи. Мы встретились уже молодыми людьми и, разумеется, школьные неудовольствия были взаимно забыты. Я сказал, что был серьёзно болен и почти недвижим. Лермонтов, напротив, пользовался всем здоровьем и вёл светскую, рассеянную жизнь. Он был знаком со всем «водяным обществом» (тогда очень многочисленным), участвовал на всех обедах, пикниках и праздниках. Такая, по-видимому, пустая жизнь не пропадала, впрочем, для него даром: он писал тогда свою «Княжну Мери» и зорко наблюдал за встречающимися ему личностями. Те, которые были в 1837 году в Пятигорске, вероятно, давно узнали и княжну Мери, и Грушницкого, и в особенности милого, умного и оригинального доктора Майера. »
Местный врач Н.В. Майер, числившийся при командующем войсками на Линии генерале Вельяминове, лечил военных больных на Кавказских Минеральных Водах. Он послужил прототипом доктора Вернера в повести Лермонтова «Княжна Мери». После выхода романа «Герой нашего времени» Майер был очень возмущён тем, как он был изображён и даже написал в письме своему другу ;.М. Сатину о Лермонтове:
«Ничтожный человек, ничтожный талант».
Практически все реальные люди, запечатлённые Михаилом Лермонтовым в его стихах и прозе, негодуют и оскорбляются тем, как он это сделал.
После Тифлиса, Мишель пожил, сколько хотел, в Пятигорске, потом в Ставрополе, затем побывал в Елисаветграде, в Москве и, конечно, в Петербурге. В столице Лермонтов постарался задержаться подольше. Сохранилось его письмо генерал-майору П.И.Петрову:
«Петербург, 1 февраля 1838 г.
Любезный дядюшка Павел Иванович. Наконец, приехав в Петербург, после долгих странствований и многих плясок в Москве, я благословил, во-первых всемогущего Аллаха, разостлал ковёр отдохновения, закурил чубук удовольствия и взял в руки перо благодарности и приятных воспоминаний. Бабушка выздоровела от моего приезда и надеется, что со временем меня опять переведут в лейб-гусары; и теперь я ещё здесь обмундировываюсь; но мне скоро грозит приятное путешествие в великий Новгород, ужасный Новгород…»
В Петербурге Лермонтов побывал в гостях у Жуковского, читал тому свои новые стихи и получил в подарок экземпляр «Ундины» с автографом. Но в литературные круги Мишеля по-прежнему не допускают.
В конце концов, Лермонтов всё же вынужден покинуть столицу и отправиться к новому месту службы. Ехал он, как обычно, не спеша, и прибыл в Новгород лишь 25 февраля 1838 года. Лейб-гвардии Гродненский гусарский полк в то время дислоцировался в 145 верстах от столицы империи в местечке Селищи в знаменитых селищинских казармах. В Новгороде Лермонтов задерживаться не стал и 26 февраля 1838 года явился к командиру полка князю Багратиону-Имеретинскому. Он получил назначение в 4-й эскадрон, а на другой день, 27-го числа, уже дежурил. Здесь у Мишеля не было дядюшки-генерала, который простил бы ему столь долгое путешествие к месту службы – пришлось отрабатывать опоздание.
Впрочем, и в этом полку Лермонтов надолго не задержался, ведь его бабушка, Елизавета Алексеевна, неустанно хлопотала о переводе внука в стольный Петербург. По её просьбе граф Бенкендорф уже 28 марта 1838 года писал военному министру Чернышёву:
«Родная бабка его, вдова Гвардии Поручика Арсеньева, огорчённая невозможностью беспрерывно видеть его, ибо по старости своей она уже не в состоянии переехать в Новгород, осмеливается всеподданнейше повергнуть к стопам его Императорского Величества просьбу свою о… переводе внука её Лейб-гвардии в Гусарский полк, дабы она могла в глубокой старости (ей уже 80 лет) спокойно наслаждаться небольшим остатком жизни и внушать своему внуку правила чистой нравственности и преданность монарху.
Принимая живейшее участие в просьбе этой доброй и почтенной старушки и душевно желая содействовать к доставлению ей в престарелых летах сего великого утешения и счастия видеть при себе единственного внука своего, я имею честь покорнейше просить Ваше Сиятельство в особенное, личное мне одолжение испросить у Государя императора к празднику Св. Пасхи Всемилостивейшее, совершенное прощение корнету Лермантову, и перевод его Лейб-Гвардии в Гусарский полк.
Генерал-Адъютант Граф Бенкендорф».
Вот так, оказывается, на самом деле «преследовал» опального поэта Лермонтова главный жандарм России граф А.Х. Бенкендорф! В результате Мишель прослужил под Новгородом всего полтора месяца и уже 9 апреля 1838 года был переведён в Царское Село в свой прежний лейб-гвардии Гусарский полк. Насколько известно, за время пребывания в Селищах Лермонтов шесть раз дежурил по полку и два раза был на церковном параде. Здесь с ним никто не нянчился, да и поэтом не считал.
Некоторые литературоведы пишут, что, несмотря на краткость пребывания Лермонтова в Лейб-гвардии Гродненском гусарском полку, он успел приобрести среди товарищей по службе уважение и авторитет как офицер и поэт. Однако, один из его сослуживцев, А.И. Арнольди, по данному поводу написал позднее в своих мемуарах следующее:
«Лермонтов в то время не имел ещё репутации увенчанного лаврами поэта, которую приобрёл впоследствии и которая сложилась за ним благодаря достоинству его стиха, и мы, не предвидя в нём будущей славы России, смотрели на него совершенно равнодушно…»
Что же касается офицерской удали, то надо понимать специфику гусарской службы. В казармах не было иных развлечений, кроме вечеринок с вином и картами. Известно, что Лермонтов в Селищах в первый же вечер проиграл за карточным столом 800 рублей! Четыре офицерских жалованья за раз! Таких «удальцов» в любом карточном обществе будут носить на руках. Кроме того, в свободное от службы время Лермонтов позволял себе довольно часто отъезжать в Петербург, а ведь это 145 вёрст туда и столько же обратно! Кто ещё из товарищей Лермонтова по службе мог себе позволить такое? Так что, словами Пушкина можно сказать: «Он уважать себя заставил и лучше выдумать не мог!», однако то ли это уважение, которого достоин именно офицер? Всё тот же Александр Арнольди, ставший позднее генералом от кавалерии, участником Кавказских походов и русско-турецкой войны 1877—1878 годов, военным губернатором Софии писал в своих мемуарах:
«Он был препустой малый, плохой офицер и поэт неважный. В то время мы все писали такие стихи. Я жил с Лермонтовым в одной квартире, я видел не раз, как он писал. Сидит, сидит, изгрызёт множество перьев, наломает карандашей и напишет несколько строк. Ну, разве это поэт?»
Конечно, Арнольди пристрастен в своих оценках личности Лермонтова, а кто – нет? Ведь даже обычный стакан, наполовину наполненный водой, разные люди видят неодинаково: для одних он наполовину полон, а для других – наполовину пуст. А тут – живой человек! Но, очевидно, что мнение Арнольди о Лермонтове было на чём-то основано. По-видимому, оно не раз обсуждалось в различных офицерских компаниях и в конечном итоге сложилось именно таким. И скорее всего не только у него одного, раз этот человек в своих мемуарах говорит о Лермонтове не только от своего лица, но и неоднократно употребляет слово «мы». Вот и Ю. Елец в своей «Истории лейб-гвардии Гродненского гусарского полка» пишет:
«За свое пребывание в полку Лермонтов не оставил по себе того неприятного впечатления, каким полны отзывы многих сталкивавшихся с ним лиц. Правда, отзывы гродненских офицеров о Лермонтове устанавливали одно общее мнение о язвительности его характера, но это свойство не мешало Лермонтову быть коноводом всех гусарских затей и пирушек…»
Вот так и прошла первая ссылка Михаила Лермонтова – в туристических походах по Кавказу, балах и офицерских пирушках.
За что Николай I отправил Лермонтова в ссылку на Кавказ
Своенравный характер отвел Лермонтову ничтожные 27 лет жизни, но судьба наделила его литературным талантом, обессмертившим его имя и обогатившим русскую культуру. Будучи своевольным человеком, Лермонтов не раз вступал в заочную схватку с императором Николаем I, который, желая поучить писателя, отправил его менять характер на кавказскую войну 1830-1840 годов.
Его университеты
Карьера военного не входила в планы Лермонтова, который без особых проблем поступил на нравственно-политический факультет Московского Университета, откуда спустя год перевелся на факультет словесности. Именно здесь на итоговом испытании по риторике он продемонстрировал комиссии удивительные знания сверх программы и полную неосведомлённость в лекциях, а также в свойственной ему манере вступил в споры с экзаменаторами и в качестве оценки получил пометку «посоветовано уйти».
В том же году поэт отправился в Петербург, чтобы продолжить обучение в стенах столичного университета. Но местные преподаватели отказались учитывать два года московской учебы и предложили Лермонтову зачисление на первый курс. Такой вариант его не устроил, и поэт решил стать воспитанником привилегированного военного училища – «Школы гвардейских подпрапорщиков и кавалерийских юнкеров».
После двух лет обучения Лермонтов получил чин корнета, и в 1834 году был переведен в 7-й эскадрон лейб-гвардейского гусарского полка, который дислоцировался в Царском селе.
Первая ссылка на Кавказ
Конец спокойной службе пришел в 1837 году, когда возмущенный гибелью Пушкина Лермонтов написал прославленное стихотворение «Смерть поэта», в котором недвусмысленно намекал якобы на истинных виновников его уничтожения. Император Николай I назвал поэта за его вольнодумство преступником, приказал полковым врачам проверить Лермонтова на предмет сумасшествия и, понизив в звании, отправил в ссылку на Кавказ.
Там Лермонтов столкнулся с реалиями военной жизни, проникся сочувствием к кавказским горцам, боровшимся за свою свободу и не понимавшим безрезультатность своих желаний. В период первой ссылки поэт был всего лишь наблюдателем боевых действий, которые дали ему обширный материал для размышления и творчества. Понюхать пороху ему помешали старания бабушки и Жуковского, которые упросили императора смягчить наказание и вернуть нерадивого Лермонтова обратно.
Вторая ссылка
Причиной для второй ссылки стала дуэль с французом Барантом, о которой не было своевременно доложено начальству. Состоявшийся незамедлительно суд определил Лермонтову трехмесячную гауптвахту, лишение всех титулов и чинов, и ссылку на Кавказскую войну в звании рядового. Но Николай I проявил к поэту благосклонность и послал его воевать в чине корнета.
Прибыв в Тенгинский пехотный полк, Лермонтов стал адъютантом генерала Галафеева и активным участником кровопролитных боев, в которых проявлял мужество, хладнокровность, способность быстро оценивать ситуацию с правильным принятием решения.
Искренне уважая горцев, поэт, как офицер русской армии должен был сражаться с ними, и делал это уверенно и бесстрашно, не ведя счет убитых своею рукою оппонентов.
Окрасив воды ручья в красный цвет, императорские солдаты одолели противника, и Лермонтов, как отчаянный участник сражения был представлен командованием к ордену Св. Владимира 4-й степени. Однако в высших эшелонах власти посчитали эту награду слишком завышенной для оценки действий ссыльного офицера и присвоили ему орден Св. Станислава 3-й степени.
Лермонтовский отряд
Впрочем, полковое руководство продолжало доверять бравому поэту и назначило его командиром отборного конного формирования, получившего название «лермонтовского отряда». Предпочитая огнестрельному оружию кинжалы и шашки «лермонтовские кавалеристы» своими неожиданными вылазками приводили горцев в замешательство, беспощадно выполняя свой долг.
Императорская благодарность
По окончании кавказской войны в 1840 году в качестве благодарности за лихую службу генерал Граббе рекомендовал не жалевшего себя в бою Лермонтова наградить золотой саблей «За храбрость», которая позволяла опальному поэту восстановиться в гвардии.
Но император собственноручно вычеркнул его имя из наградного листа, а когда писатель подал прошение об отставке, не удовлетворил его, отправив Лермонтова обратно в Тенгинский пехотный полк. Дабы больше не решать вопросы с награждением неугодного литератора, но отважного воина, Николай I приказал командиру полка больше не пускать Лермонтова на фронт, чтобы у него не было повода отличиться.
Но в действующую армию поэт больше не вернулся, поскольку по пути в полк, заехал на лечение в Пятигорск, где 15 июля 1841 умер на дуэли с Мартыновым.
Семенов Л. П.: Лермонтов на Кавказе
III. Ссылка М. Ю. Лермонтова на Кавказ в 1837 году
III. Ссылка М. Ю. Лермонтова на Кавказ в 1837 году
Ссылка Лермонтова на Кавказ (1837 г.) связана с «делом о непозволительных стихах», написанных им по поводу трагической гибели Пушкина, затравленного царизмом. Стихотворение его «Смерть поэта» в рукописном виде получило очень широкое распространение; один экземпляр его списка, с надписью «Воззвание к революции», был кем-то из врагов автора отправлен Николаю I. Лермонтова арестовали и после следствия и приговора отправили в Нижегородский полк, находившийся тогда в Кахетии.
Биографические данные, знакомящие нас с пребыванием поэта на Кавказе в 1837 году, во многих отношениях крайне скудны и разноречивы. По официальным сведениям, которые имеются в одном из послужных его списков, он с 21 апреля по 29 сентября участвовал во многих военных операциях, происходивших на Черноморском побережье. 51 Однако это противоречит тому, что сообщает о себе сам поэт в письме к С. А. Раевскому (конец 1837 г.), выдержки из которого приводим ниже. По пути он заболел и для лечения направился в Пятигорск. Оттуда он писал М. А. Лопухиной (31 мая):
«В точности держу слово и посылаю вам, мой милый и дорогой друг, а также сестре вашей черкесские башмаки, которые обещал вам; их шесть пар, так что поделить их вы легко можете без ссоры; купил их, как только отыскал. Я теперь на водах, пью и купаюсь, словом, веду жизнь настоящей утки. „У меня здесь очень хорошее помещение; каждое утро из своего окна смотрю на всю цепь снеговых гор и на Эльбрус; вот и теперь, сидя за письмом к вам, я по временам кладу перо, чтобы взглянуть на этих великанов: так они прекрасны и величественны. Надеюсь порядком скучать все время, покуда останусь на водах, и хотя очень легко завести знакомства, однако я стараюсь избегать их. Ежедневно брожу по горам и уж от этого одного укрепил себе ноги; хожу постоянно: ни жара, ни дождь меня не останавливают. Вот вам мой образ жизни, милый друг; особенно хорошего тут нет, но. когда я выздоровлю и когда здесь будет государь, отправлюсь в осеннюю экспедицию». (V, 543).
По поводу последних строк необходимо отметить, что на западном фронте в то время происходили решительные военные действия, которыми руководил командующий войсками Кавказской линии и Черноморья ген. Вельяминов. Военные операции, совершавшиеся там, заключались в построении новых укреплений и во вторжении в горские причерноморские земли. В действующий отряд входили в полном составе Тенгинский и Навагинский полки, а также отдельные части других полков.
По воспоминаниям ветеранов, в войсках сохранились остатки преданий суворовского времени. «Вооружение, в особенности пехоты, было плохое. Старые кремневые ружья и на сто шагов стреляли неверно, дела решались рукопашным боем, штыком, и вообще выработалось презрение к огнестрельному оружию. Понятно, что этот порядок вещей и военная служба на Кавказе должны были прийтись по вкусу Лермонтову, ненавидевшему мелкие стеснения фрунтовой службы, испытанной им в Петербурге. Порядок и жизнь кавказская приходилась по нутру этой свободолюбивой натуре». 52
В то время на Кавказе ожидался приезд императора. В письме к бабушке (от 18 июля 1837 г.) поэт сообщал: «Эскадрон нашего полка, к которому барон Розен велел меня причислить, будет находиться в Анапе, на берегу Черного моря, при встрече государя, тут же, где отряд Вельяминова, и, следовательно, я с вод не поеду в Грузию» (V, 392).
Прибытие Николая I на Кавказ состоялось позже, и Лермонтов, оправившись после пребывания на водах, совершил продолжительные поездки по этому краю, который он так любил еще в детские годы. В конце того же года он делится новыми впечатлениями в письме к своему близкому другу С. А. Раевскому:
«С тех пор как выехал из России, поверишь ли, я находился до сих пор в беспрерывном странствовании, то на перекладной, то верхом; изъездил Линию всю вдоль, от Кизляра до Тамани, переехал горы, был в Шуше, в Кубе, в Шемахе, в Кахетии, одетый по-черкесски, с ружьем за плечами; ночевал в чистом поле, засыпал под крик шакалов, ел чурек, пил кахетинское даже.
Простудившись дорогой, я приехал на воды весь в ревматиз- мах; меня на руках вынесли люди из повозки, я не мог ходить — в месяц меня воды совсем поправили; я никогда не был так здоров, зато веду жизнь примерную; пью вино только когда где-нибудь в горах ночью прозябну, то приехав на место, греюсь. — Здесь кроме войны службы нету; я приехал в отряд слишком поздно, ибо государь нынче не велел делать вторую экспедицию, я слышал только два, три выстрела; зато два раза в моих путешествиях отстреливался; раз ночью мы ехали втроем из Кубы — я, один офицер из нашего полка и черкес (мирный, разумеется), — и чуть не попались шайке лезгин. — Хороших ребят здесь много, особенно в Тифлисе есть люди очень порядочные; а что здесь истинное наслаждение, так это татарские бани. — Я снял на скорую руку виды всех примечательных мест, которые посещал, и везу с собой порядочную коллекцию; одним словом, я вояжировал. Как перевалился через хребет в Грузию, так бросил тележку и стал ездить верхом; лазил на снеговую гору (Крестовая) на самый верх, что не совсем легко; оттуда видна половина Грузии как на блюдечке, и право я не берусь объяснить или описать этого удивительного чувства: для меня горный воздух — бальзам; хандра к черту, сердце бьется, грудь высоко дышит — ничего не надо в эту минуту: так сидел бы да смотрел целую жизнь.
Начал учиться по-татарски, язык, который здесь, и вообще в Азии, необходим, как французский в Европе — да жаль, теперь не доучусь, а впоследствии могло бы пригодиться. Я уже составлял планы ехать в Мекку, в Персию и проч., теперь остается только проситься в экспедицию в Хиву с Перовским. Ты видишь из этого, что я сделался ужасным бродягой, а право я расположен к этому роду жизни. Если тебе вздумается отвечать мне, то пиши в Петербург; увы, не в Царское Село; скучно ехать в новый полк, я совсем отвык от фронта и серьезно думаю выйти в отставку». (V, 393—394).
Это письмо полно чрезвычайно ценных сведений; мы узнаем из него о состоянии здоровья поэта, о посещении им различных мест Кавказа, о его любознательности, о его общении с новыми людьми, встречавшимися в пути, о высоком приливе бодрости, вызванном грандиозными красотами южной природы, о жадном желании поближе ознакомиться с жизнью местного населения (изучение татарского языка), о большой любви поэта запечатлевать наблюдения посредством не только записей, но и рисунков; характерны и последние строки, в которых звучит затаенное желание навсегда бросить военную службу и покинуть пределы «любезного» отечества, в котором он, как и недавно погибший Пушкин, задыхался. Многое из того, что видел и пережил Лермонтов в этих странствованиях, нашло вскоре или несколько позже яркое отображение в его поэтических произведениях.
Комментируя беглое упоминание о посещении Линии «от Кизляра до Тамани», отметим, что, будучи на Тереке, поэт познакомился с бытом гребенских казаков, посетил в Шелкоза- водске имение своего родственника А. А. Хостатова, 53 «Герой нашего времени».
Описание личных впечатлений, испытанных при подъеме на Крестовый перевал, вплелось впоследствии в повесть «Бэла». Лермонтов, как видно из перечня посещенных им мест, проехал по Северному Кавказу от моря до моря, затем побывал во многих местностях Грузии и Азербайджана. Как чуткий, разносторонний художник, он глубоко заинтересовался историческими памятниками Кавказа, жизнью и фольклором его многонационального населения, величественной природой края. Здесь же завязалось у него очень много знакомств, имевших для него немалое значение.
В серебряных ножнах блистает мой кинжал,
Поездка в Грузию дала Лермонтову богатейший материал для крупных и лирических произведений, на чем мы далее остановимся. В частности, очень характерен для него глубокий интерес к устному поэтическому творчеству различных народов Кавказа. Никто из наших писателей не знал так хорошо этот край, как Лермонтов; об этом свидетельствуют не только такие крупные и разнообразные по тематике произведения, как «Измаил-Бей», «Демон», «Герой нашего времени» или многочислен ные стихотворения, но и различные беглые упоминания личных имен, местных названий или отдельных выражений. Боденштедт в упомянутой статье говорит следующее:
«Пусть назовут мне хоть одно из многочисленных толстых географических, исторических и других сочинений о Кавказе, из которого можно бы живее и вернее познакомиться с характеристическою природой этих гор и их населения, нежели из которой-нибудь поэмы Лермонтова, где место действия происходит на Кавказе».
Мысль о посещении различных стран Востока (Аравии, Персии, Хивы), высказанная в том же письме, введена им в роман «Герой нашего времени»; Печорин, расставаясь с Максимом Максимычем, говорит: «Еду в Персию — и дальше». Это намерение было им осуществлено; предисловие к «Журналу Печорина» начинается фразой: «Недавно я узнал, что Печорин, возвращаясь из Персии, умер». (V, 225, 228).
На обратном пути из Грузии, находясь во Владикавказе, Лермонтов встретился с проживавшим там В. В. Бобарыкиным, молодым офицером, которого поэт бегло знал по школе гвардейских прапорщиков. В. В. Бобарыкин принадлежал, по его личному признанию, к той части аристократической молодежи, которую великий поэт осудил в знаменитой «Думе». В своих воспоминаниях о Лермонтове он сообщает об этой встрече следующее:
«Однажды базарный пришел мне сказать, что какой-то проезжий офицер желает меня видеть. Я пошел в заезжий дом, где застал такую картину:
М. Ю. Лермонтов, в военном сюртуке, и какой-то статский (оказалось француз-путешественник) сидели за столом и рисовали, во все горло распевая: A moi la vie, a moi la vie, a moi la liberte.
Я до сих пор хорошо помню мотив этого напева, и если это кого-нибудь интересует, то я мог бы найти кого-нибудь, кто бы его положил на ноты. Тогда это меня несколько озадачило, а еще более озадачило, что Лермонтов, не пригласив меня сесть и продолжая рисовать, как бы с участием, но и не без скрываемого высокомерия, стал расспрашивать меня, как я поживаю, хорошо ли мне.
. О Лермонтове, как о поэте, я ничего еще не знал и даже не подозревал: таково было полученное мною направление. Все это, вместе с моею владикавказскою обстановкою, не могло не внушить мне некоторого чувства собственного достоинства, явно оскорбленного тем покровительственным тоном, с которым относился ко мне Лермонтов. А потому, ограничась кратким ответом, что мне живется не дурно, я спросил, что они рисуют, и узнал, что в проезд через Дарьяльское ущелье, отстоящее от Владикавказа, как известно, в 20—40 верстах, француз на ходу, вылезши из перекладной телеги, делал croquis окрестных гор; а они, остановясь на станциях, совокупными стараниями отделывали и даже, кажется, иллюстрировали эти очертания.
На том разговор наш и кончился, — и я, пробыв несколько минут, ушел к себе». 54
группе Минеральных Вод и в Ставрополе.
В Пятигорске поэт часто виделся с поэтом Н. М. Сатиным, бывшим товарищем по московскому Благородному пансиону. Сатин в это время лечился; посещая его, Лермонтов познакомился в его обществе с доктором Майером, прототипом Вернера в «Княжне Мери», и В. Г. Белинским. Сатин в 1834 г., одновременно с Герценом и Огаревым, с которыми у него были дружеские связи, подвергся ссылке; Герцена сослали в Пермь, Огарева в Пензенскую губернию, Сатина — в Симбирскую губернию. В 1837 г., по болезни, Сатину разрешили выехать на Кавказ.
Сатин в своих воспоминаниях сообщает, что поэт заходил к нему почти ежедневно после обеда отдохнуть и поболтать; он не любил говорить о своих литературных занятиях, не любил даже читать своих стихов, но зато охотно рассказывал о своей светской жизни.
«В одно из таких посещений, — говорит автор, — он встретился у меня с Белинским. Познакомились, и дело шло ладно, пока разговор вертелся на разных пустячках; они даже открыли, что оба уроженцы города Чембар (Пензенской губ.)
Но Белинский не мог долго удовлетворяться пустословием. На столе у меня лежал том записок Дидерота; взяв его и перелистав, он с удивлением начал говорить о французских энциклопедистах и остановился на Вольтере, которого именно он в то время читал. Такой переход от пустого разговора к серьезному разбудил юмор Лермонтова. На серьезные мнения Белинского он начал отвечать разными шуточками; это явно сердило Белинского, который начинал горячиться, — горячность же Белинского более и более возбуждала юмор Лермонтова, который хохотал от души и сыпал разными шутками.
— «Да я вот что скажу вам о вашем Вольтере, — сказал он в заключение, — если бы он явился теперь к нам в Чембары, то его ни в один порядочный дом не взяли бы в гувернеры».
Такая неожиданная выходка, впрочем, не лишенная смысла и правды, совершенно озадачила Белинского. Он в течение нескольких секунд посмотрел молча на Лермонтова, потом, взяв фуражку и едва кивнув головой, вышел из комнаты.
Лермонтов разразился хохотом. Тщетно я уверял его, что Белинский замечательно умный человек; он передразнивал Белинского и утверждал, что это недоучившийся фанфарон, который, прочитав несколько страниц Вольтера, воображает, что проглотил всю премудрость.
. Так встретились и разошлись в первый раз эти две замечательных личности. Через два или три года они глубоко уважали и ценили друг друга». 55
К воспоминаниям Сатина надо относиться осторожно; они нам кажутся тенденциозными и не вполне достоверными. По- видимому, Лермонтов потому не говорил с Сатиным о своей литературной работе, что они не были близки. В обширной литературе о Белинском и Лермонтове нет, помимо сообщения Сатина, какого-либо источника, подтверждающего «ссору» великого критика и молодого гениального поэта при их первом знакомстве.
«Хаджи Абрек» и стихотворение «Бородино»; последнее появилось в журнале «Современник» (т. VI, № 2). При краткости знакомства, великий критик из рукописных произведений Лермонтова, вполне вероятно, мог знать только стихотворение, вызванное кончиной Пушкина; Сатин подчеркивает, что поэт не любил говорить о своей литературной работе и читать свои стихи. Поэтому возможно, что подлинный облик Лермонтова был весьма неясен тогда для Белинского. Однако уже в следующем году, по поводу «Песни про купца Калашникова», напечатанной, под давлением цензуры, без указания автора, чуткий критик писал: «Не знаем имени автора этой песни, которую можно назвать поэмою, в роде поэм Кирши Данилова, но если это первый опыт молодого поэта, то не боимся попасть в лживые предсказатели, сказавши, что наша литература приобретет сильное и самобыт ное дарование». 56 Ту же поэму в 1839 г. он называет «замечательной», 57 а по поводу баллады «Три пальмы» говорил в письмах: «Боже мой! Какой роскошный талант! Право, в нем таится что- то великое». Или: «На Руси явилось новое могучее дарование — Лермонтов». 58 Глубокую симпатию по отношению к Белинскому выразил и Лермонтов, о чем ярко свидетельствует знаменитая беседа этих двух замечательных писателей, состоявшаяся в 1840 г., накануне выезда Лермонтова во вторую ссылку.
В ту же пору поэт, выезжая из Пятигорска в Ставрополь, через посредство Сатина и доктора Майера познакомился со многими декабристами — В. М. Голицыным, С. И Кравцовым, В. Н. Лихаревым, Н. И. Лорером, М. А. Назимовым, М. М. Нарышкиным, А. И. Одоевским, А. Е. Розеном. Назимов впоследствии говорил о взаимоотношениях поэта с средой декабристов следующее:
«Лермонтов сначала часто захаживал к нам и охотно и много говорил с нами о разных вопросах личного, социального и политического мировоззрения. Сознаюсь, мы плохо друг друга понимали. Передать теперь, через сорок лет, разговоры, которые вели мы, невозможно. Но нас поражала какая-то словно сбивчивость, неясность его воззрений. Он являлся подчас каким-то реалистом, прилепленным к земле, без полета, тогда как в поэзии он реял высоко на могучих своих крыльях. Над некоторыми распоряжениями правительства, коим мы от души сочувствовали и о коих мы мечтали в нашей несчастной молодости, он глумился. Статьи журналов, особенно критические, которые являлись будто наследием лучших умов Европы и заживо задевали нас и вызывали восторги, что в России можно так писать, не возбуждали в нем удивления. Он или молчал на прямой запрос, или отделывался шуткой и сарказмом. Чем чаще мы виделись, тем менее клеилась серьезная беседа. А в нем теплился огонек оригинальной мысли — да, впрочем, и молод же он был еще!». 59
«Князь А. И. Васильчиков рассказывал мне, — передает биограф поэта проф. Висковатов, — что хорошо помнит, как не раз Назимов, очень любивший Лермонтова, приставал к нему, чтобы он объяснил ему, что такое современная молодежь и ее направления, а Лермонтов, глумясь и пародируя салонных героев, утверждал, что «у нас нет никакого направления, мы просто собираемся, кутим, делаем карьеру, увлекаем женщин», он напускал на себя la fanfaronade du vice, и тем сердил Назимова. Глебову не раз приходилось успокаивать расходившегося декабриста, в то время как Лермонтов, схватив фуражку, с громким хохотом выбегал из комнаты и уходил на бульвар на уединенную прогулку, до которой он был охотник. Он вообще любил или шум и возбуждение разговора, хотя бы самого пустого, но тревожившего его нервы, или совершенное уединение». 60
Отрывки из приведенных воспоминаний, при всей их краткости, свидетельствуют о том, что Лермонтов был близок к передовой общественности своего времени, глубоко интересовался вопросами социального и политического порядка. Назимов, говоря о сбивчивости и неясности воззрений поэта в ту пору, ссылается на то, что в товарищеских беседах он подчас бывал каким-то «реалистом, прилепленным к земле», а в поэзии «реял высоко на могучих своих крылах». Последнее утверждение свидетельствует о том, что Назимов и большинство других лиц того же общества недостаточно знали Лермонтова как поэта, выдвигали на первый план романтические его мотивы. Между тем в лучших произведениях того времени он также является реалистом и говорит о «земном»; достаточно напомнить, например, такие его замечательные произведения того же года, как «Смерть поэта», «Бородино», «Песня про купца Калашникова».
близки друг другу; на этом вопросе мы остановимся ниже, касаясь лирики Лермонтова конца 30-x годов. Не случайным оказалось также и знакомство с декабристом Лихаревым, участвовавшим впоследствии, одновременно с Лермонтовым, в боевых делах на левом фланге в 1840 году.
Будучи на Северном Кавказе, поэт встречался также с рядом других лиц, засвидетельствовавших это в своих воспоминаниях. Например, с А. М. Миклашевским, товарищем Лермонтова по Благородному пансиону и Юнкерской школе. Он сообщает, что они виделись в Пятигорске или Кисловодске у графини Ростопчиной. «В Кисловодске, — рассказывает Миклашевский, — я жил с двумя товарищами на одной квартире: князем Владимиром Ивановичем Барятинским — бывшим потом генерал-адъютантом, и князем Александром Долгоруким, погибшим на дуэли. К нам по вечерам заходил Лермонтов с общим нашим приятелем, хромым доктором Майером, о котором он в «Герое нашего времени» упоминает. Весёлая беседа, споры и шутки долго, бывало, продолжались». 61 поэт познакомился с нею летом 1841 г.
«На Кавказе, — передает Е. П. Растопчина, — юношеская веселость уступила место у Лермонтова припадкам черной меланхолии, которая глубоко проникла в его мысли и наложила особый отпечаток на его поэтические произведения». 62
«В 1837 г., во время служения своего в Нижегородском драгунском полку, он находился в Ставрополе, перед приездом туда государя Николая Павловича; ежедневно навещая в это время отца моего, бывшего тогда начальником штаба, он совершенно родственно старался развлекать грусть его по кончине жены, приходившейся Лермонтову двоюродной теткой». 63
Во второй половине сентября Николай I прибыл на Кавказ и выехал в Тбилиси, где 10 октября состоялся смотр четырем эскадронам Нижегородского драгунского полка. На следующий день был опубликован высочайший приказ, в котором упоминалось имя Лермонтова, получившего, после настоятельного ходатайства бабушки и В. А. Жуковского, назначение в Гродненский гусарский полк корнетом. 64
21 октября В. А. Жуковский отметил в своем дневнике: «Пребывание в Новочеркасске. Прибытие государя в 1/2 11. Обед за маршальским столом. Рассказы о опасности государя. Прощение Лермонтова». 65
«Любезный дядюшка Павел Иванович,
Наконец, приехав в Петербург, после долгих странствований и многих плясок в Москве, я благословил, во-первых, всемогущего Аллаха, разостлал ковер отдохновения, закурил чубук удовольствия и взял в руки перо благодарности и приятных воспоминаний.
Бабушка выздоровела от моего приезда и надеется, что со временем меня опять переведут в лейб-гусары.
Ваше письмо я отдал в руки дядюшке Афанасью Алексеевичу, которого нашел в Москве. — Я в восторге, что могу похвалиться своею аккуратностью перед Вами, которые видели столько раз во мне противное качество или порок, как угодно.
С искреннейшей благодарностью за все ваши попечения о моем ветреном существе, имею честь прикладывать к сему письму 1050 рублей, которые вы мне одолжили» (Л., V, 394).
Упоминаемый в письме дядюшка — родной брат бабушки поэта, Афанасий Алексеевич Столыпин; Лермонтов очень любил его. Настоящее письмо, написанное так тепло, подтверждает свидетельство А. П. Петрова, приведенное выше, о близких родственных чувствах, какие поэт питал по отношению к семье Петровых. Со стороны стиля оно характерно искусным применением пародирования «восточной» манеры некоторых писателей того времени.
Заканчивая настоящую главу, отметим, что к тому же 1837 году относятся материалы о Лермонтове (воспоминания, письма), исходящие из семьи Н. С. Мартынова, впоследствии убившего поэта на дуэли, или из близкого к этой семье круга лиц; на них мы остановимся дальше.
51 —262, соч. Лермонтова в изд. Акад. наук, СПБ, 1913 г., V, стр. LXXXV—LXXXVI.
52 Соч. Лермонтова под ред. Висковатова, VI, 254.
53 Соч. Лермонтова под ред. проф. Висковатова, VI, 263.
54 «Три встречи с М. Ю. Лермонтовым” («Русский библиофил”, 1915 г., № 5, стр. 76).
55 ”Из воспоминаний Н. М. Сатина” («Почин”, сб. о-ва любителей Российской словесности на 1895 г., Москва, стр. 23 —241).
56 «Сочинения” (изд. Павленкова, СПБ., 1900 г., I, 673).
57 «Отечественные записки”, 1839 г., т. I, отд. VII, стр. 15.
58 «Письма”, СПБ, 1914 г., I, 336, 339.
59 Соч. Лермонтова под ред. Висковатова, VI, 303 — 304.
61 ”М. Ю. Лермонтов в заметках его товарища” (”Русская старина”, 1884 г., XII, 592).
62 «Le Cancase”, Leipzig, II, 258.
63 А. Петров («Русский архив”, 1867 г., стр. 1175).
64 Лермонтов, V, 601.
65 В. А. Жуковский, «Дневники”, СПБ., 1903 г., стр. 369.