Звезда маир что это
Звезда Маир
Звезда Маир сияет надо мною,
Звезда Маир,
И озарен прекрасною звездою
Далекий мир.
Земля Ойле плывет в волнах эфира,
Земля Ойле,
И ясен свет блистающий Маира
На той земле.
Река Лигой в стране любви и мира,
Река Лигой
Колеблет тихо ясный лик Маира
Своей волной.
Бряцанье лир, цветов благоуханье,
Бряцанье лир
И песни жен слились в одно дыханье,
Хваля Маир.
На Ойле далекой и прекрасной
Вся любовь и вся душа моя.
На Ойле далекой и прекрасной
Песней сладкогласной и согласной
Славит всё блаженство бытия.
Там, в сияньи ясного Маира,
Всё цветет, всё радостно поёт.
Там, в сияньи ясного Маира,
В колыханьи светлого эфира,
Мир иной таинственно живёт.
Всё, чего нам здесь недоставало,
Всё, о чем тужила грешная земля,
Расцвело на вас и засияло,
О Лигойские блаженные поля!
Мир земной вражда заполонила,
Бедный мир земной в унынье погружён,
Нам отрадна тихая могила
И подобный смерти, долгий, темный сон.
Но Лигой струится и трепещет,
И благоухают чудные цветы,
И Маир безгрешный тихо блещет
Над блаженным краем вечной красоты.
Мой прах истлеет понемногу,
Истлеет он в сырой земле,
А я меж звезд найду дорогу
К иной стране, к моей Ойле.
Под ясным Маиром
Узнаем мы вновь,
Под светлым Маиром
Святую любовь.
И всё, что скрывает
Ревниво наш мир,
Что солнце скрывает,
Покажет Маир.
Другие статьи в литературном дневнике:
Портал Стихи.ру предоставляет авторам возможность свободной публикации своих литературных произведений в сети Интернет на основании пользовательского договора. Все авторские права на произведения принадлежат авторам и охраняются законом. Перепечатка произведений возможна только с согласия его автора, к которому вы можете обратиться на его авторской странице. Ответственность за тексты произведений авторы несут самостоятельно на основании правил публикации и российского законодательства. Вы также можете посмотреть более подробную информацию о портале и связаться с администрацией.
Ежедневная аудитория портала Стихи.ру – порядка 200 тысяч посетителей, которые в общей сумме просматривают более двух миллионов страниц по данным счетчика посещаемости, который расположен справа от этого текста. В каждой графе указано по две цифры: количество просмотров и количество посетителей.
© Все права принадлежат авторам, 2000-2021 Портал работает под эгидой Российского союза писателей 18+
Звезда Маир (Сологуб)
ЗВЕЗДА МАИР
Содержание:
Весь цикл на одной странице:
ЗВЕЗДА МАИР
Звезда Маир сияет надо мною,
Звезда Маир,
И озарён прекрасною звездою
Далёкий мир.
Земля Ойле плывёт в волнах эфира,
Земля Ойле,
И ясен свет блистающий Маира
На той земле.
Река Лигой в стране любви и мира,
Река Лигой
Колеблет тихо ясный лик Маира
Своей волной.
Бряцанье лир, цветов благоуханье,
Бряцанье лир
И песни жён слились в одно дыханье,
Хваля Маир.
На Ойле далёкой и прекрасной
Вся любовь и вся душа моя.
На Ойле далёкой и прекрасной
Песней сладкогласной и согласной
Славит всё блаженство бытия.
Там, в сияньи ясного Маира,
Всё цветёт, всё радостно поёт.
Там, в сияньи ясного Маира,
В колыханьи светлого эфира,
Мир иной таинственно живёт.
Тихий берег синего Лигоя
Весь в цветах нездешней красоты.
Тихий берег синего Лигоя —
Вечный мир блаженства и покоя,
Вечный мир свершившейся мечты.
Всё, чего нам здесь недоставало,
Всё, о чём тужила грешная земля,
Расцвело на вас и засияло,
О, Лигойские блаженные поля.
Этот мир вражда заполонила,
Этот бедный мир в унынье погружён,
Нам отрадна тихая могила,
И, подобный смерти, долгий, тёмный сон.
Но Лигой струится и трепещет
И благоухают чудные цветы,
И Маир безгрешный тихо блещет
Над блаженным краем вечной красоты.
Мой прах истлеет понемногу,
Истлеет он в сырой земле,
А я меж звёзд найду дорогу
К иной стране, к моей Ойле.
Я всё земное позабуду,
И там я буду не чужой, —
Доверюсь я иному чуду,
Как обычайности земной.
Мы скоро с тобою
Умрём на земле, —
Мы вместе с тобою
Уйдём на Ойле.
Под ясным Маиром
Узнаем мы вновь,
Под светлым Маиром,
Святую любовь.
И всё, что скрывает
Ревниво наш мир,
Что солнце скрывает,
Покажет Маир.
Бесстрастен свет с Маира,
Безгрешен взор у жён, —
В сиянии с Маира
Великий праздник мира
Отрадой окружён.
Далёкая отрада
Близка душе моей, —
Ойле, твоя отрада —
Незримая ограда
От суетных страстей.
2.2. «Арлекиния» Игоря Северянина и «Творимая легенда» Федора Сологуба
Поэтический мир Ойле Сологуба — это «творимая легенда», мечта, в которую можно уйти, спрятаться. Выдуманный им мир — это еще один из способов «расширения бытия без конца», жизнь в творческой фантазии человеческого «я» и потому для поэта этот мир, быть может, реальнее реального. «Современнейшая жизнь», ничем неограниченная, свободная, «без власти и без норм», существует только в «мечте», в искусстве, в лирике. Потребность в такой мечте, потребность в чуде Сологуб считал неотъемлемым свойством личности, человеческой природы вообще.
Этим обуславливаются два основных начала в творчестве Сологуба, которые можно определить так: пафос мечтательно-фантастического лиризма и пафос иронический (или трагико-иронический). И в прозе, и в лирике Сологуба они взаимопереплетены. «Чудовищное жизни» (А. Блок) и «необходимое» чудо, творимое фантазией — вот два полюса, два устремления в творчестве Сологуба в целом.
Неприятие реального мира порождает утопию. Утопия появляется в творчестве поэта, когда в его сознании разверзается пропасть между миром, каков он есть, и миром, который можно вообразить.
Северянина окружало сразу три мира. Первый — реальная действительность. Второй мир, созданный воображением поэта вопреки первому, — неоромантический, воссоздавал безбрежный мир природы и был выдержан в идиллических тонах. Это и была, собственно, неоромантическая утопическая модель мира, возникшая в творчестве раннего Северянина, имеющая перспективы, хотя и не столь явные, в его зрелом и позднем творчестве. Третий мир (о котором мы говорим далее) — мир поэтической антиутопии Северянина.
Игорь Северянин вслед за Ф. Сологубом считал, что воображение, мечта способны заменить «здешний мир»
лирическому герою и поэту.
В глубокий час молчания ночного
Тебе я слово тайное шепчу.
Тогда закрой глаза, и снова
Увидишь ты мою страну.
Такая «моя страна» — фантастическая, инопланетная, рисуется в стихотворном цикле Сологуба «Звезда Маир» (1898—1901). Образ блаженного, под иной звездой края Ойле, где все не так как на Земле, конструируется фантазией поэта как некий Антимир (отсюда утопическая Миррэлия Северянина). Здесь нет «суетных страстей», вражды, уныния и страха смерти, это край «вечной красоты», «святой любви», «праздник мира» и искусств. «Звезда Маир» — это лирическая утопия, в которой мечта сродни сну, забытью, вечному покою. Стихи данного цикла недаром написаны в убаюкивающих, певуче-усыпляющих ритмах, наподобие колыбельной.
Звезда Маир сияет надо мною,
Звезда Маир,
И озарён прекрасною звездою
Далекий мир,
Земля Ойле плывет в волнах эфира,
Земля Ойле,
И ясен свет мерцающий Маира
На той земле.
«Творимая легенда» Северянина — Миррэлия — страна, несбывшаяся мечта, идеал (поэт назвал утопический мир Миррэлией в честь поэтессы Мирры Лохвицкой). Северянин зачарован утопией Миррэлии, ибо отказывается принимать мир таким, каким он его застал, он не удовлетворяется существующими на данный момент возможностями: он мечтает, фантазирует, предвосхищает, экспериментирует.
Стихотворения Северянина о Миррэлии сквозным мотивом проходят через все его творчество десятых годов, и также объединены в одноименный цикл.
Между тем, в среде футуристов почти не встречались поэты, воспевающие ширь и бескрайность лесов, полей, деревенский быт с детской наивностью и чистотой. Пожалуй, кроме Игоря Северянина, можно назвать еще Василия Каменского, для которого природа родных прикамских лесов, или крымских берегов была не просто темой, а особенной жизненной средой, где ценностные величины — человеческая целостность, где звучит гимн и песнь личности, индивидуальности, естественности, раскованности чувств. Где по-детски, наивно и восхищенно раскрывается упоенное открытие Прекрасной Вселенной. Стихотворения. Северянина, посвященные утопической Миррэлии, не отягощены вычурными неологизмами и прочими нововведениями в области стиха.
Утопия Миррэлии, созданная Северяниным, в отличие от его «эпатажных» стихов не была данью моде. Здесь исчезал Северянин-эгофутурист. Мотив поэтизации природы Северяниным в его эгофутуристический период перекликается с поздними стихотворениями поэта простотой стиля, изящностью, красотой, а не «красивостью».
Стихотворения о Миррэлии, наполнены восторгом, радостью, лучезарностью:
Миррэлия — светлое царство,
Край ландышей и лебедей.
Где нет ни больных, ни лекарства,
Где люди не вроде людей.
. Миррэлия — вечная Пасха,
Где губы влекутся к губам.
Миррэлия — дивная сказка,
Рассказанная мною вам.
. Качает там лебедя слива,
Как символ восторгов любви.
Миррэлия! Как ты счастлива
В небывшем своем бытии!
В подобных стихах нет первобытной «мрачной, дикой стихии», о которой писал К. Чуковский. Такие поэзы Северянина просты, в них минимум неологизмов, барочных образов, их стиль — классичен, а формы — традиционно восходят к романтической традиции баллады (позднесредневековой) или к сонетам. Среди множества баллад написанных Северяниным, — несколько лирических повествований о стране Миррэлии. Интересна «Баллада» IX». В ней поэт не просто восхищается пейзажами утопического мира, а размышляет о причине своей любви к этому миру, страстному влечению к нему. В этом стихотворении светлая тоска, томление по выдуманной стране и множество риторических вопросов, вернее, повторов одного и того же вопроса: «Не оттого ль что ты вдали?», правда, с разной интонацией.
О ты, Миррэлия моя! —
Полустрана, полувиденье!
В тебе лишь ощущаю я
Земли небесное волненье.
Тобою грезить упоенье:
Ты — лучший сон из снов» земли,
И ты эмблема наслажденья —
Не оттого ль, что ты вдали?
Баллада состоит из трех восьмистиший и заключительного четверостишия. Последняя строка каждой строфы заканчивается одинаково: «Не оттого ль, что ты вдали?». «Вдали» — от города, где живет поэт, «вдали» от самого поэта.
Страна Миррэлия противопоставлена Городу как чудовищу, Город не может быть «лучшим сном из снов земли». И потому-то Миррэлия так чиста и хороша, оттого, что она «вдали». Поэт создает цельный, целомудренный, чистый мир естественности, вечной природы.
В поэтический диалог с Сологубом Северянин вступает, выбрав основанием для этого сологубовскую тему планеты «Ойле».
Его стихотворение называется «Ойле» и эпиграф к нему сологубовский: «На Ойле далекой и прекрасной / Вся любовь и вся душа моя». Северянин входит в условно-игровую среду Сологуба и принимает сологубовские иллюзии за данность: в окне лирический герой Северянина видит планету Ойле, где-то недалеко от Луны. Уже в первой строфе поэт играет звукообразами и светотенями Ойле: то ли в окне планета Ойле отражается, то ли женщина с этим загадочным именем Ойле, напоминающим Ольгу. Вторая строфа уносит лирического героя и читателя в мир иллюзорный, мир сна, причем страна Ойле видится спящему в снегу: «Дымится снег голубо-фьолевый / В снегу шалэ». По контрасту с холодным снегом страны Ойле второе значение — страсти, любви, мир Ойле в противоположность снегу — теплый, «электрический»: «Не выключено электричество / В телах, Ойле. » — Северянин под занавес вновь повторит заветное слово «Ойле», но уже в качестве эмоционального междометия. Таким образом, стихотворение подтверждает эпиграф.
В предисловии к книге стихов «Пламенный круг» (1908) Ф. Сологуб признавался читателям: «Рожденный не в первый раз и уже не первый завершая круг внешних преображений, я спокойно и просто открываю мою душу. ».
Что за «внешние преображения завершал» Сологуб? Первый цикл книги назван им «Личины переживаний». Внешние преображения — те самые личины, которые поэт примеривает, с целью прожить ситуацию личины-маски и, возможно, преобразиться духовно. Сологуб надевает на себя личины Адама, Фрины, палача, собаки, причем «Я» поэта равно «Я» лирического героя (и равно маске-личине). Проживая жизнь своих героев, Сологуб преодолевает время и пространство, уходит в прошлое, трансформируется в собаку. Именно таким образом поэт утверждает свое «Я», множество раз преображенное, и во времени, и в пространстве за пределами реального мира, в утопической стране Ойле.
В стихотворениях Игоря Северянина «Я» лирического героя равно «Я» маски, но не тождественно «Я» поэта. Таким образом, Северянин дистанцируется от своей поэтической маски, и этот зазор позволяет развиваться иронии — основополагающему принципу антиутопии — третьему миру Северянина. Действительность с реализованным идеалом оценивалась автором резко отрицательно.
Антиутопия Северянина была порождена миром культуры и являла собой мир сложных, игровых отношений. На этой поэтической игре, служившей своеобразной моделью творчества (эпатирования публики, друг друга, балаганного шума, ярмарке красок) рождался иронический, утонченный, изысканный стиль Северянина.
Северянин вобрал в свою поэзию не только сологубовский мечтательно-фантастический лиризм, но и иронию его лирики и прозы, которая обусловила развитие антиутопических мотивов в его творчестве.
За струнной изгородью лиры
Живет неведомый паяц.
Его палаццо из палац —
За струнной изгородью лиры.
Как он смешит пигмеев мира,
Как сотрясает хохот плац.
Когда за изгородью лиры
Рыдает царственный паяц.
Поэт сознательно играл с публикой, зачаровывая ее притягательными мотивами, а потом ввергая в ироническую атмосферу, в мир смеха, если не сатиры.
мы ждем как розовых слонов!
Перед нами антиутопия Северянина. Характерным явлением для антиутопии является квазиноминация. Суть ее в том, что явления, предметы, процессы, люди получают новые имена, причем их семантика оказывается не совпадающей с привычной.
Поэт создавал ее не только для себя, но и для читателей. Читатели, те самые «демимонденки» и «графы», разглядели в ней лишь мишурный блеск, красивость, утонченность форм, линий, самое же главное, без чего этот мир оказался бы пустым, никчемным, поэт завуалировал, спрятал за барочностью стиля, за красивой, эффектной лексикой, многоступенчатыми метафорами. Скрытую издевку над героями, персонажами этого мира могли увидеть немногие, только те, кто понимал, осознавал суть и сущность эпатажа Северянина.
«Герцог Арлекинский» не был ни кавалером «муаровых дам», ни «графом», увлеченным какой-нибудь «грёзэркой». Арлекинствующий поэт стал ироником в этой стране, паяцем. Поэт создал свою страну «за струнной изгородью лиры» в пику серой убогости, обыденности реального мира, но он не идеализировал своих персонажей — актеров, иначе весь утопичный мир превратился бы в кич.
Поэт сознательно играл с публикой, зачаровывая ее притягательными мотивами, а потом ввергая в ироническую атмосферу, в мир смеха, если не сатиры. Эти творческие принципы и образные мотивы он заимствовал у Федора Сологуба, чьи строки можно было бы назвать неотличимыми от северянинских, если бы они не были созданы намного раньше,
Я — король зачарованных стран.
Я — невеста с тревогой в глазах,
Богомолкой бреду я в туман.
Создание, творение подобных миров — это игра поэтов-демиургов Сологуба и Северянина.
Я — Бог таинственного мира,
Весь мир в одних моих мечтах
Не сотворю себе кумира
Ни на земле, ни в небесах.
Ирония, и особенно трагическая ирония — всегда предполагает трансформацию, театрализацию, лицедейские перевоплощения.
Я влюблен в мою игру.
Я, играя, сам сгораю,
И безумно умираю,
И умру, совсем умру.
Умираю от страданий,
Весь измученный игрой,
Чтобы новою зарей
Вывесть новый рой созданий.
Снова будут небеса, —
Не такие же, как ваши, —
Но опять из полной чаши
Я рассею чудеса.
LiveInternetLiveInternet
—Цитатник
✨Непостижимо трагичная судьба великой виолончелистки Жаклин Дю Пре «Я никак не мог.
Kalns un Laime, Гора и Счастье В 1911 году в Риге, в Гризинькалнсе родилс.
=Еврейские мальчики= 110 лет назад родился мальчик, которому суждено было стать одним из сам.
✨Выдающийся портретист Савелий Сорин Его имя, к сожалению, почти неизвестно мног.
✨ 1925-й год. Знаменитый танцевальный зал Монпарнаса «Бюлье». П.
—Музыка
—Кнопки рейтинга «Яндекс.блоги»
—Метки
—Рубрики
—Поиск по дневнику
—Подписка по e-mail
—Статистика
Звезда Маир. Фёдор Сологуб
Зинаида Гиппиус. «Живые лица. Отрывочное. О Сологубе», 1924 год
1. Люблю я грусть твоих просторов,
Мой милый край, святая Русь..
И все твои пути мне милы.
И пусть грозит безумный путь
И тьмой, и холодом могилы, —
Я не хочу с него свернуть.
2 . Быть с людьми — какое бремя!
О, зачем же надо с ними жить,
Отчего нельзя все время
Чары деять, тихо ворожить?
«Тени» — первый рассказ Сологуба, напечатанный в «Северном вестнике». Свежий и сейчас, как тогда. Но ранее там было напечатано его стихотворение, — кажется, «Ограда». Коротенькое, но такое, что пройти мимо нельзя. Магия какая-то в каждой вещи Сологуба, даже в более слабой. Мы уже знали, что это — скромный учитель, школьный. Петербуржец, но служил до сих пор в провинции. Молодой? Даже не очень молодой. А фамилия его — Тетерников. И Минский, тогда секретарь «Северного вестника», решил, что с такой фамилией нельзя выступать. Предложил ему наскоро, очевидно по неудачной ассоциации (выдумать не успел), — псевдоним «Сологуб». Только и было его выдумки, что одно «л», — вместо двух в имени старого, весьма среднего, писателя — графа Соллогуба. Не знаю, как понравился псевдоним новому поэту, но он его принял. Минский очень увлекался и псевдонимом, и самим поэтом. В то время (дни декаденства) «Северный вестник» шел навстречу «новым талантам», даже искал их (добрая память ему за это). У меня, при моем и тогда неувлекающемся характере, увлечения Сологубом не было, просто он мне очень нравился. Даже он один из всех и нравился, а немало их было, новых, из которых иные пропали, а многие имеют ныне старые, заслуженно или незаслуженно, громкие имена. На Пушкинской улице в Петербурге был громадный, пятиэтажный дом, — гостиница, не первоклассная, но и не так чтобы очень затрапезная. Ее почему-то возлюбили литераторы и живали там, особенно несемейные, по месяцам, а то и по годам. Не избегал ее и Минский. Говорил про себя тогда:
Немало интересных собраний повидали на своем веку номерки этого «Палэ-Рояля», скромные, серым штофом перегороженные. Там, впоследствии, жил Перцов, там бывал Розанов, эстеты Мира искусства. Там пришлось мне в первый раз увидать и Сологуба-Тетерникова. Это было в летний, или весенний, солнечный день. В комнате Минского, на кресле у овального, с обычной бархатной скатертью, стола, сидел весь светлый, бледно-рыжеватый, человек. Прямая, не вьющаяся, борода, такие же бледные, падающие усы, со лба лысина, pince-nez на черном шнурочке. В лице, в глазах с тяжелыми веками, во всей мешковатой фигуре — спокойствие до неподвижности. Человек, который никогда, ни при каких условиях, не мог бы «суетиться». Молчание к нему удивительно шло. Когда он говорил — это было несколько внятных слов, сказанных голосом очень ровным, почти монотонным, без тени торопливости. Его речь — такая же спокойная непроницаемость, как и молчание. Минский болтал все время. Конечно, Сологуб слушал. а, может быть, и не слушал, просто сидел и естественно, спокойно, молчал. — Как же вам понравилась наша восходящая звезда? — пристал ко мне Минский, когда Сологуб, неторопливо простившись, ушел. — Можно ли вообразить менее «поэтическую» наружность? Лысый, да еще каменный. Подумайте! — Нечего и думать, — отвечаю. — Отличный, никакой ему другой наружности не надо. Он сидит — будто ворожит, или сам заворожен. В нем, правда, был колдун. Когда мы после подружились, то нередко и в глаза дразнили его этим колдовством.
Обители бедной моей.
На Васильевском острове, в одной из дальних линий, где по ночам едва тусклятся редкие фонари, а по веснам извозчик качается на глыбах несколотого льда, — серый деревянный домик с широким мезонином. Городская школа. Внизу — большие низкие горницы, уставленные партами. Там вечером темно и еще носится особый школьный запах; пыли меловой, усыхающих чернил, сапог и мальчишеских затылков. А наверху — квартира Сологуба, «казенная». Он учитель и директор (или что-то вроде) этой школы. Совсем они особенные — квартиры в старых деревянных, с мезонинами, домах. Свой лик во всем: в стенах, в порогах, в убранстве. Как милое лицо деревенской девушки исказилось бы под парижской шляпкой, так и уют квартирки исказило бы современство, все равно в чем: в мебели, в занавесях, даже в самих людях, там живущих. Исчезла бы гармония. Квартира Сологуба воистину была прекрасна, ибо вся гармонична. Он жил с сестрой, пожилой девушкой, тихой, скромной, худенькой. Сразу было видно, что они очень любят друг друга. Когда собирались гости (Сологуба уже знали тогда) — так заботливо приготовляла тихая сестра чай на тоненьком квадратном столе, и салфеточки были такие белые, блестящие, в кольце света висячей керосиновой лампы. Точно и везде все было белое: стены, тюль на окнах. Но разноцветные теплились перед образами, в каждой комнате, лампадки: в одной розовая, в другой изумрудная, в третьей, в углу, темно-пурпуровый дышал огонек. Сестра, тихая, нисколько не дичилась новых людей — литераторов. Она умела приветливо молчать, и приветливо и просто говорить. Я еще как будто вижу ее, тонкую, в черном платье, часто кашляющую: у нее слабое здоровье, и по зимам не проходит «бронхит». После чаю иногда уходили в узкий кабинетик Федора Кузьмича (он всегда писал свое имя с «фиты»). В кабинетике много книг и не очень светло: одна лампа под зеленым фарфоровым абажуром (в углу лампадка тоже бледно-зеленая). Сестру Сологуба, если память не изменяет мне, звали Ольгой: Ольгой Кузьминишной. Иногда помогала разливать чай ее подруга, такая же тихая, в таком же глухом черном платье. Шли годы. Сологуб становился все известнее. Появлялись одна за другой его книжки, — первая, тоненькая, стихи. Потом роман, ранее напечатанный в «Северном вестнике», рассказы. Он занял в литературе такое свое место и так твердо стоял на нем, что не понявшие его сначала — остались непонимающими и тогда, когда не признавать его уже сделалось нельзя. Он бывал всюду, везде непроницаемо-спокойный, скупой на слова. Подчас зло, без улыбки, остроумный. Всегда немножко волшебник и колдун. Ведь и в романах у него, и в рассказах, и в стихах — одна черта отличающая: тесное сплетение реального, обыденного, с волшебным. Сказка ходит в жизни, сказка обедает с нами за столом, и не перестает быть сказкой. Мечта и действительность в вечном притяжении и в вечной борьбе — вот трагедия Сологуба.
. Хочу конца, ищу начала,
Предвижу роковой предел.
Противоречий я хотел,
Мечта владычицею стала.
Его влечет таинственная «звезда Маир» и — не наша «земля Ойле». с которой он вдруг опять хочет возвратиться на родную, свою, нашу. Но на ней Дульцинея не превращается ли слишком часто в «дебелую Альдонсу»? И Сологуб, как праотец Адам, которому неожиданно была дана Ева, горько тоскует об ушедшей, легкой Лилит. Когда Сологуб выходил на эстраду, с неподвижным лицом, в pince-nez на черном шнурочке, и совершенно бестрепетным, каменно-спокойным голосом читал действительно волшебные стихи, — он сам казался трагическим противоречием своим, сплетением здешнего с нездешним, реального с небывалым. И еще вопрос: может быть, настоящая-то реальность и есть это таинственное сплетение двух изначальных линий? Сологуб — скажу кстати — совершенно не мог слышать своих собственных стихов, когда их с эстрады читал кто-нибудь другой, «с выражением». Я, впрочем, тоже, и на одном вечере, где читали все его и мои стихи, мы с ним столкнулись в дверях, оба стремясь вон из залы. Но это что! Воображаю, как был бы доволен поэт, если бы слышал свои «Чертовы качели», исполнявшиеся раз в Минске (под поляками, в 20 году) на шумной студенческой вечеринке! Рыжая молодая любительница, дебелая «Альдонса», вопила истошным голосом, мечась по эстраде, а когда зыкнула уже совершенно как труба: «Качайся, черт с тобой!» — зал радостно захохотал и зааплодировал. Хорошо, что не было Сологуба! Вспоминается один мой деловой визит на Остров, в светлый, холодный весенний вечер. Брат и сестра кончали обед, на том же шатком четырехугольном столе, у окна с тюлевыми занавесями. Свет бело-зеленый, неумирающий. Виноградная кисточка в стеклянной вазе. Я зову Сологуба участвовать в благотворительном вечере. В частной квартире, ибо цель его не может быть указана. Один из вечеров, которые устраивали постоянно русские писатели в пользу политических заключенных (Полит. Кр. Крест). Богатые люди, аристократия, генералы, — охотно давали свои квартиры, рассылая билеты-приглашения «на чашку чая», и эти билеты недурно оплачивались. Ближайший вечер — в квартире пожилого генерала, литераторам почти не знакомого (погиб, помнится, во время революции). Объясняю все это Сологубу. Он согласен, конечно, только затрудняется: — Что же мне прочитать? — Ну, вот, мало ли у вас стихов! Мне куда труднее. Знаете, что? Давайте прочтем нашу переписку шутливую? Хотите? Вы свое читайте, а я свое. Будет забавно. Мы так и решили, и действительно прочли на этом вечере нашу краткую переписку в стихах (Сологуб, конечно, читал и другие вещи). Оба прекрасные, ответные стихотворения Сологуба вошли потом в его книги, мои не были напечатаны и затерялись. Помню лишь первое, совсем шутливое, поводом к которому послужили разные мелкие «колдовства» Сологуба — над чьими-то калошами, а, главное, случай с Вяч. Ивановым: только что приехавший тогда из-за границы поэт-европеец отправился знакомиться с Сологубом. Да так пропал, с утра, что жена тщетно искала его по всему городу. И сидела у нас, в ужасе, когда ей дали знать, что он обретен, наконец, у себя в постели и в крапивной лихорадке. Словом, смешные пустяки, не знаю, почему и запомнилось: