За что расстреляли бухарина
История гибели Бухарина
НА СНИМКЕ: Евгений Петрович Ситковский (1900-1989), доктор философских наук, профессор, Заслуженный деятель науки РСФСР.
В гражданскую войну был начальником Особого отдела армии, которая захватила Кавказ и установила Советскую власть в Грузии.
В 1937 году Ситковский был заведующим Отделом пропаганды ЦК ВКП(б).
В начале войны – начальник кафедры философии Военно-политической академии, в 1942 – политработник на фронте.
В 1943 году Ситковский был снят с должности и получил десять лет лагерей за статью в «Правде» о философии Гегеля.
После смерти Сталина освобожден и реабилитирован. С 1953 работал в журнале «Вопросы философии»; затем зав. теоретическим отделом журнала «Проблемы мира и социализма».
С 1962 и до последних дней жизни – профессор кафедры философии Академии общественных наук.
О поездке Бухарина в Европу, которая стала гибельной для него, рассказал Е.П. Ситковский.
Бухарин ещё в двадцатые годы был признан главным теоретиком коммунизма в России.
Бухарин, как главный теоретик партии (к этому моменту, правда, уже терявший свои позиции, критикуемый, лишившийся места в Политбюро), был направлен заграницу с заданием выкупить архив. Предварительная стоимость архива была в пределах 100 тыс. долларов США. Для СССР покупка и обладание архивом Маркса было делом чести.
Бухарин находился за рубежом довольно длительное время. Свободный воздух Европы, внимание, которое было оказано ему, восхищение либеральной интеллигенцией, европейской научной и социал-демократической общественностью вскружили голову Бухарина.
Он откровенничал на приемах, организованных в его честь, встречах в широком и узком кругу. Ему приятно было восхищение, с которым его встречали, разговоры о его уме и демократизме, о гуманизме. Ему нравилось слышать критику Сталина, разговоры о его культе, жесткости.
За этими беседами пошли разговоры о необходимости демократизации партии и Советской власти, о необходимости новых лидеров, о том, что именно Бухарин олицетворяет самое лучшее, что есть в большевизме, что именно он должен стать новым лидером партии. И Бухарин начал соглашаться.
А потом нашлись люди, которые стали обсуждать и конкретные вопросы, связанные с возможной заменой Сталина и его окружения.
Естественно, на этих встречах присутствовали и агенты спецслужб европейских стран, и советские агенты. Информация о разговорах, позиции Бухарина шла ручейками в нескольких направлениях, в том числе в Москву.
В связи с тем, что Бухарин не слишком спешил с покупкой архива Маркса-Энгельса, а также информации, что в архиве находятся документы, которые могут подорвать канонические представления о марксизме и Марксе (например, документы, говорящие о том, что под конец жизни Маркс стал менять взгляд на религию, проявлять религиозность, а Энгельс склонялся к более плавному переходу от капитализма к коммунизму), было принято решение о прекращении переговоров с немцами о покупке архива и возвращении Бухарина в Москву. Такой архив лучше было оставить за рубежом, а в случае публикации документов можно было заявить об их фальсификации.
Ситковский в это время в ЦК курировал и покупку архива, и командировку Бухарина. Когда Бухарина арестовали, и Сталину доложили о том, что в Европе Бухарин, фактически, вел переговоры о государственном перевороте, Сталин не поверил. Первые три допроса проводились в присутствии Сталина. На третьем допросе Бухарин заплакал и сказал: «Я предал тебя, Коба». Сталин встал.
«Он ваш»- сказал Сталин офицерам НКВД и вышел из комнаты.
Бухарин в письмах просил Сталина дать ему яда или морфия до суда, но не расстреливать. Бухарин был расстрелян по решению суда в лесу под Москвой, напротив поселка «Коммунарка».
Бухарин был не членом антисталинской группировки, не записным противником. Бухарчик, как звал его Сталин, был его другом. Ближайшим в Политбюро. При всех его отклонениях (левизна во взглядах на мировую революцию, правый уклон в отношении коллективизации и т.д.), хлестаковщине Бухарина, он оставался для Сталина другом.
И в заключение. Незадолго до расстрела Бухарин составил краткое послание, адресованное будущему поколению руководителей партии, которое заучила наизусть его третья жена А. М. Ларина (из Википедии):
«Ухожу из жизни. Опускаю голову не перед пролетарской секирой, должной быть беспощадной, но и целомудренной. Чувствую свою беспомощность перед адской машиной, которая, пользуясь, вероятно, методами средневековья, обладает исполинской силой, фабрикует организованную клевету, действует смело и уверенно.
Нет Дзержинского, постепенно ушли в прошлое замечательные традиции ЧК, когда революционная идея руководила всеми её действиями, оправдывала жестокость к врагам, охраняла государство от всяческой контрреволюции. Поэтому органы ЧК заслужили особое доверие, особый почет, авторитет и уважение. В настоящее время в своем большинстве так называемые органы НКВД — это переродившаяся организация безыдейных, разложившихся, хорошо обеспеченных чиновников, которые, пользуясь былым авторитетом ЧК, в угоду болезненной подозрительности Сталина, боюсь сказать больше, в погоне за орденами и славой творят свои гнусные дела, кстати, не понимая, что одновременно уничтожают самих себя — история не терпит свидетелей грязных дел!»
Все за сегодня
Политика
Экономика
Наука
Война и ВПК
Общество
ИноБлоги
Подкасты
Мультимедиа
История
Иосиф Сталин был неординарным политиком. С самого начала Октябрьской революции 1917 года против царизма он доказал, что ему ничего не стоило физически уничтожать своих соратников, чтобы вскарабкаться наверх по лестнице большевистской партии, несмотря на то, что до этого многие из них помогали ему на долгом пути к власти. «Благодарность это болезнь, которой страдают собаки», — однажды сказал он. Убийство Льва Троцкого (Рамон Меркадер) ударил его ледорубом по приказу Политбюро) — это еще одно яркое подтверждение именно такой политики вождя. Но все же более безжалостным было дело Николая Бухарина. В двадцатые годы оба они были неразлучны, но облеченный властью товарищ разделался с Бухариным, обвинив в отступничестве от советских идеалов, и покарал его в 1938 году.
Несмотря на политические разногласия и зная, что будет казнен после сфабрикованного судебного процесса, Бухарин написал Сталину из тюрьмы письмо, в котором прощался с ним («пока не стало слишком поздно») и уверял, что, несмотря на все произошедшее между ними, он по-прежнему остается его «сторонником». ««Не пойми так, что я здесь скрыто упрекаю, даже в размышлениях с самим собой. Я настолько вырос из детских пеленок, что понимаю, что большие планы, большие идеи и большие интересы перекрывают все», — писал Бухарин. И это была не простая поза. Ведь он послал еще одно письмо своей жене с просьбой продолжать верить в ту же советскую систему, которая собиралась его убить: «Не злись. Помни, что великое дело СССР живо, и это важно, в то время как отдельные судьбы временны и ничтожны по сравнению с этим».
От любви…
У Бухарина и Сталина было много общего. Оба побывали в ссылке за борьбу с царским режимом (первый в 1911 году; второй — неоднократно с 1902 года) и участвовали в Октябрьской революции, разразившейся в 1917 году, которая в итоге и привела партию большевиков к власти. Британский историк Алан Баллок (Alan Bullock) в своей книге «Гитлер и Сталин. Сравнительное жизнеописание» объясняет, что оба они поддерживали тесные отношения с Владимиром Лениным. Хотя именно наш герой завоевал его доверие, и к нему лидер восстания чувствовал особую привязанность. Как объясняет тот же автор, это не помешало тому, что в первые годы оба ученика стали «близкими союзниками» и «большими друзьями».
Именно Ленин в свое время соединил их, но затем и отдалил друг от друга. В 1913 году он познакомил их, попросив Бухарина руководить и помогать закрепить теоретические принципы тогда еще молодого активиста партии Иосифа Сталина. Однако его явное расположение к «любимому ребенку партии» (как он называл Бухарина) было встречено с завистью будущим старшим товарищем. Владимир Ильич Ульянов в своем завещании (написанном между концом 1922 и 1932 гг.) описывал своего фаворита как «самого ценного и выдающегося теоретика партии». Тем не менее, оба политика поддерживали прекрасные отношения, причем, их жены были также очень дружны между собой и, как уверяет Саймон Себаг (Simon Sebag) в своем эссе «Записано в истории», «обе семьи с удовольствием общались домами».
Общество также предпочитало Бухарина. Который впоследствии станет главным редактором партийной газеты («Правда»), и которого расценивали как руководителя с характером, очень близким к ленинскому. Историк Альваро Лосано (Álvaro Lozano) в своей книге «Сталин, красный тиран» говорит, что Бухарин скорее был «антиподом Сталина»: «Он был вежливым человеком, общительным, с большим интеллектом и огромной культурой». Лосано определяет Бухарина как человека действия, который «рисовал, охотился, плавал или много и жадно читал». И в то же время он был более умерен, чем его коллега, и считал, что большевики были не единственными, кто мог внести вклад в понимание истории и политики, и изучал теории, пришедшие из других стран, таких, как Великобритания. Все это привело к тому, что его старший товарищ завидовал ему. Уже тогда, в двадцатые годы, когда Ленин объединял различные идеологии внутри партии, Сталин завидовал Бухарину во всем. По словам Лосано, он стал настолько одержим этим, что завидовал даже его внешности. Ему хотелось, чтобы у него был такой же высокий чистый лоб, как у соперника, и он заставлял фотографов ретушировать свои снимки, чтобы увеличить лоб на несколько сантиметров. Тем не менее, будущий диктатор не выказывал ревности. Напротив, он демонстрировал хорошие отношения с Бухариным на публике. «Ты и я — Гималаи: остальные — ничтожества», — сказал он однажды.
…. до ненависти
После смерти Ленина в 1924 году Сталин стал рассматривать Бухарина как одного из своих главных противников в захвате власти. Однако он начал открытую войну против своего лучшего друга только после изгнания другого великого соперника (Троцкого) из СССР. С тех пор Сталин всеми доступными способами стал настраивать против него большевиков. Во-первых, он припомнил старые разногласия Бухарина с Лениным в 1916 году. В то время Ильич критиковал своего ученика за непонимание учения Маркса. «Здесь мы имеем прекрасный пример гипертрофированного высокомерия теоретика с полуобразованием», — сказал Ленин. Сталин забыл, однако, сказать, что перед смертью лидер Октябрьской революции критиковал и его, упрекая в самовлюбленности.
Контекст
Сталин и его популярность в России
В России забывают о преступлениях Сталина
History: Сталин уморил голодом миллионы людей на Украине?
Бухарин не остался в стороне и защищался от обвинений с цифрами. Он указывал, что такая политика его старого друга чересчур жестока, и заявил на одном из заседаний партии, что предлагаемый вождем режим больше не терпим в СССР. По его словам, проведение предложенных Сталиным чисток, нельзя допускать. Бухарин сам вырыл свою могилу. Сталин (генеральный секретарь партии с 1922 года) выступил с речью под названием «О правом уклоне в ВКП(б)», в которой, по словам Баллока, «он был полон решимости полностью уничтожить Бухарина». И Сталин добился этого. Его враг был подвергнут жесточайшей критике, уволен со всех постов (в том числе и с занимаемого в газете «Правда»), и против него началась кампания «политического убийства». Напряжение возрастало в тридцатые годы, и, наконец, в 1937 году Бухарин был арестован во время одной из многочисленных чисток, проведенных верховным лидером.
Прощание
Бухарин провел в тюрьме год в ожидании суда. Прошел через все испытания. От избиений до пыток. И все это, чтобы признать ложь: что он предал партию. В конце концов он сделал это, но не из-за того, чтобы избежать боли, а чтобы сохранить целостность СССР и не допустить его фрагментации. Из тюрьмы он написал четыре письма. Самое известное из них датировано 10 декабря 1937 года. Текст (опубликованный в работе Себага «Записано в истории») был адресован только Сталину и не содержал упреков. Ничего подобного. Для начала заключенный попрощался со своим бывшим другом. «Именно потому, что у меня осталось так мало времени, я хочу проститься с тобой заранее, пока еще не поздно, и пока пишет еще рука, и пока открыты еще глаза мои, и пока так или иначе функционирует мой мозг».
Бухарин добавил, что не отрекается от того, что сказал против него, и что он понял, что его судьба решена. «Я не собираюсь просить или умолять тебя пересмотреть мое дело. И пишу я все это только для твоей личной информации». Он ни в чем не обвинял Сталина. И не демонстрировал обиду, хотя прекрасно знал, что с ним должно было случиться. «Не думай, что я собираюсь упрекать тебя, даже мысленно. Я не вчера родился. Я отлично понимаю, что большие планы, большие идеи и большие интересы перекрывают все, и было бы мелочным ставить вопрос о своей собственной персоне наряду с всемирно-историческими задачами, лежащими прежде всего на твоих плечах».
В своем послании Бухарин не хлопотал о сохранении ему жизни; письмо было написано, чтобы попрощаться со Сталиным, и содержало лишь несколько просьб. Во-первых, чтобы его не застрелили, а позволили умереть от отравления в своей камере. Он также опасался, что страх может заставить его говорить то, что могло бы навредить партии. «Ты знаешь мою природу; я не враг ни партии, ни СССР, и я все сделаю, что в моих силах (для служения делу), но силы эти в такой обстановке минимальны, и тяжкие чувства подымаются в душе». Он также попросил разрешить ему попрощаться с женой, чтобы объяснить ей, за что он отдает свою жизнь, и чтобы она не совершила самоубийства после его смерти. Что, по его мнению, может отрицательно сказаться на имидже системы.
Его последние слова выражали отчаяние: «Иосиф Виссарионович! Ты потерял во мне одного из способнейших своих генералов, тебе действительно преданных. Но это уж прошлое. […] И нет во мне по отношению ко всем вам и к партии, и ко всему делу — ничего, кроме великой, безграничной любви. […] Моя внутренняя совесть чиста перед тобой теперь, Коба. Прошу у тебя последнего прощенья (душевного, а не другого). Мысленно поэтому тебя обнимаю. Прощай навеки и не поминай лихом своего несчастного». Сталин не учел его просьбы, и Бухарин был расстрелян в 1938 году.
Материалы ИноСМИ содержат оценки исключительно зарубежных СМИ и не отражают позицию редакции ИноСМИ.
До последней капли крови
Николай Иванович Бухарин, один из первых деятелей советского государства в начале его существования, в феврале 1934 года пересек порог служебного кабинета в здании комбината «Известия» на Пушкинской площади Москвы, став седьмым (с 1917 года) ответственным редактором главной правительственной газеты страны.
Это была своего рода почетная опала — разногласия Сталина и Бухарина уже стали достоянием партийной общественности, однако в «Известиях» Николай Бухарин, как ни странно это прозвучит, на два с небольшим года обрел второе дыхание. Человек увлекающийся, он отдался газетному делу с захватывающим окружающих азартом.
Бухарин в «Известиях» — особая и очень яркая страница в истории газеты и советской печати вообще. Ни до, ни долгие годы после «Известия» не ожидались и не читались с таким интересом. Газета и внешне выделялась на фоне безликих изданий той поры — крупными фотографиями, смелой версткой, привлекательными заголовками, но всё же главное – интересными материалами своих и приглашенных авторов, цвета отечественной интеллигенции.
При нем шагнули к читателям молодые журналистские таланты — Лев Кассиль, Евгений Кригер, Татьяна Тэсс. Среди авторов и героев «Известий» были видные деятели науки и культуры, знаменитые военачальники и летчики-герои. Страницы газеты украшали громкие писательские имена — Алексей Толстой, Михаил Пришвин, Всеволод Иванов. В этом на Бухарина работал его авторитет в предыдущем десятилетии.
Особая дружба связывала Николая Ивановича с Максимом Горьким. Тот в свое время в одном из писем из-за рубежа писал Бухарину: «…хорош вы человек, чудесный товарищ». Именно Бухарин от имени советского правительства встречал «буревестника революции» в Москве, когда тот в 1928 году вернулся на родину после долгого заграничного отсутствия. В бухаринских «Известиях» Горький становится постоянным автором.
В 1934 году они вместе готовят Первый Всесоюзный съезд советских писателей, Горький делает на нем основной доклад, Бухарин – содоклад о поэзии. «Известия» освещают работу съезда в многополосных отчетах, печатают дружеские шаржи и эпиграммы на делегатов. Среди авторов — Борис Ефимов, штатный карикатурист газеты, и блестящий поэт-сатирик Александр Архангельский.
Бухарин и сам много писал в газету — передовые статьи, публицистические «подвалы» на международные и внутренние темы. Откликался он также на события в культурной жизни Москвы и страны, часто не ставя подписи. В одном из разговоров как-то признался, по какому признаку можно узнать его неподписанные статьи — они набирались особым шрифтом.
И всё же неумолимо приближался финал зловещего сталинского сценария по физическому уничтожению политических противников. В ряду кровавых процессов 1936–1938 годов кульминационным стал третий большой процесс антисоветского правотроцкистского блока, главным обвиняемым в котором проходил Николай Бухарин.
Вряд ли следует считать случайным совпадением (скорее роковым стечением обстоятельств), что одним из последних выступлений Бухарина в «Известиях» была статья «Горький» с подзаголовком «Последнее «прости». В пылких бухаринских словах — искренняя скорбь по «певцу разума» и личная боль по ушедшему близкому другу.
Но — гримаса жестокой реальности: этот страстный публицистический некролог напечатан 23 июня 1936 года, и ровно через два месяца (23 августа) в тех же «Известиях» опубликована статья «Расследовать до конца связи Бухарина, Рыкова и других с подлыми террористами». До ареста оставалось еще полгода. Но тучи над Бухариным уже сгущались.
Номер от 23 августа, подписанный Бухариным (эта формальность иезуитски сохранялась еще без малого шесть месяцев), открывался передовицей с истошным призывом «Расстрелять взбесившихся псов!». Имелись в виду Григорий Зиновьев и Лев Каменев. В прошлом близкие соратники Ленина, теперь они проходили главными подсудимыми на только что завершившемся процессе троцкистско-зиновьевского центра. Через три дня они были расстреляны
28 августа Бухарин послал в «Известия» записку с объяснением, почему не может присутствовать на очередном партсобрании: «…ни физически, ни умственно, ни политически я на работу ходить не в состоянии, пока не будет снято с меня обвинение». Святая простота! Пружина террора раскручивалась необратимо.
16 января 1937 года вышел номер «Известий», под которым последний раз стояла подпись Николая Ивановича. 27 февраля Бухарина арестовали. Больше года держали в следственном изоляторе, добиваясь признания в организации тайных заговоров, шпионаже в пользу иностранных разведок, причастности к насильственной смерти Горького (еще одна темная страница советской истории) и даже к покушению на Ленина в 1918 году, а позже — и на Сталина. Все эти фантастические бездоказательные обвинения Бухарин категорически отвергал, хотя был вынужден признать «политические ошибки, выразившиеся в уклонах от генеральной линии партии» (расхожая формулировка на все времена).
Через полвека после расстрела Бухарина, в 1988 году, в «Известиях» было опубликовано стихотворение Евгения Евтушенко «Вдова Бухарина». Вот четверостишие из него:
Раскрытый заговор. За что был расстрелян Бухарин?
Поэт Сергей Алиханов выпустил довольно неожиданную книгу. Толстый, без малого 700 страниц, фолиант под скупым названием «Судебный отчет» заключает в себе стенограмму судебного процесса 1938 года по бухаринско-троцкистскому блоку.
История этого издания слегка напоминает детектив. Бухаринский процесс был открытым, в том числе и для западной прессы; частично его материалы печатались и в нашей. Но дело до того объемное, сложное (обвиняемых по нему – 21 человек), что доныне для широкой публики оно – белое пятно. Хотя и получила наибольшее хождение гипотеза, что процесс был сфабрикован, и комиссия Яковлева всех осужденных по нему, за исключением Ягоды, оправдала еще в 1989 году. Но на основании чего – этого опять же не узнал никто.
А в 38-м, после завершения суда приговором 18-и центральных «сопроцессников» к расстрелу, его стенограмма была размножена и разослана по управлениям НКВД страны для ознакомления. Однако затем наши секретоманы издали циркуляр: вернуть все номерные экземпляры в центр, а в отдаленных точках уничтожить.
Но нашелся храбрец, который сохранил свой экземпляр – и уже на старости поведал о своем поступке внуку. Дескать, предвидя, что наша переметная история со временем все оболжет, он так решил сберечь всю правду для потомков. И завещал: если возникнет шанс, опубликовать этот предельно откровенный документ эпохи, что и сделал уже в наше время внук. Но доверяя Алиханову это издание, расходы по которому взял на себя, просил до выхода в свет тиража о нем помалкивать. В результате всех этих предосторожностей книга и вышла под таким не говорящим лишнего названием – чтобы заранее не засветиться где не надо.
Теперь о ней самой. Уже ее объемистость и стенографическая точность, сохранившая даже манеры речи участников процесса, дают читателю возможность почувствовать его подлинную атмосферу. И, сличая массы показаний, аргументов, попытаться, заняв место беспристрастного судьи, решить, что правда, а что – нет.
Председательствующий на процессе – председатель Военной коллегии Верховного Суда СССР армвоенюрист Ульрих. Гособвинитель – прокурор СССР Вышинский. Среди подсудимых высшие государственные и партийные деятели: Бухарин, Рыков, Ягода, Крестинский, Икрамов и другие. Обвиняются они в том, что «составили заговорщическую группу «правотроцкистский блок», поставившую своей целью шпионаж, вредительство, диверсии, подрыв военной мощи СССР и отрыв от него Украины, Белоруссии, Среднеазиатских республик, Грузии, Армении, Азербайджана и свержение существующего государственного строя…» То есть чуть не буквально в том, что совершилось 55 лет спустя – и это, конечно, вызывает к книге самый живой интерес.
Вдобавок врачам Левину, Казакову и другим, повязанным с блоком через Ягоду, вменяется доведение до смерти Менжинского, Куйбышева, Горького и его сына Максима Пешкова. Кроме того главе ОГПУ-НКВД Ягоде – попытка отравления парами ртути своего преемника Ежова и организация убийства Кирова.
Хотя формально возглавляет процесс Ульрих, по сути все судебное следствие ведет, и очень основательно, один Вышинский. Человек колоссального напора, зверской памяти, не упускающий ни мелочи из тьмы подробностей по каждому из обвиняемых, незаурядный в своем роде полемист. Последнее лучше всего видно из его постоянных стычек с его главным и, пожалуй, единственным пытающимся оказать отпор противником – Бухариным.
«ВЫШИНСКИЙ: Я спрашиваю не вообще о разговоре, а об этом разговоре. БУХАРИН: В «Логике» Гегеля слово «этот» считается самым трудным… ВЫШИНСКИЙ: Я прошу суд разъяснить обвиняемому Бухарину, что он здесь не философ, а преступник, и о гегелевской философии ему полезно воздержаться говорить, это лучше будет прежде всего для гегелевской философии…
БУХАРИН: Он сказал «должны», но смысл этих слов не «зольден», а «мюссен». ВЫШИНСКИЙ: Вы вашу философию оставьте. Должен по-русски – это значит должен. БУХАРИН: «Должен» имеет в русском языке два значения. ВЫШИНСКИЙ: А мы здесь хотим иметь одно значение. БУХАРИН: Вам угодно так, а я с этим имею право не согласиться… ВЫШИНСКИЙ: Вы привыкли с немцами вести переговоры на их языке, а мы здесь говорим на русском языке…»
И Вышинский с его «пролетарской прямотой», хотя отнюдь не простотой, в этих дуэлях, иногда на целые страницы, то и дело берет верх, не позволяя противнику перевести игру в поле его излюбленной софистики. Эту его манеру хорошо рисует бывшая соратница Бухарина Яковлева, свидетельница по плану ареста Ленина в 1918 году: «Он говорил об этом вскользь, обволакивая это рядом путаных и ненужных теоретических рассуждений, как вообще любит это делать; он, как в кокон, заворачивал эту мысль в сумму пространных рассуждений».
Конечно, за спиной Вышинского – вся мощь карательной машины. Но с ней Бухарин и не входит в поединок, сознавая, что «я, может быть, не буду жив и даже почти в этом уверен». Вся его линия на суде, местами восходящая до самой драматической патетики, имеет одну удивительную цель: морально самооправдаться за признаваемые им за собой «такие вещи», за которые «можно расстрелять десять раз». Эта двойственность позиции – да, грешен страшно, но позвольте показать всю высь бросивших в преступный омут заблуждений – и не дает ему победы над уничтожительной трактовкой его личности Вышинским:
«Бухарин вредительство, диверсии, шпионаж организует, а вид у него смиренный, тихий, почти святой, и будто слышатся смиренные слова Василия Ивановича Шуйского «Святое дело, братцы!» из уст Николая Ивановича. Вот верх чудовищного лицемерия, вероломства, иезуитства и нечеловеческой подлости».
Нет слов, жестокая закваска времени здесь, как и в другом крылатом выражении Вышинского, рожденном на этом же процессе: «Раздавите проклятую гадину!» – сквозит весьма. Но и картина преступления, которую в течение десяти дней из уймы признаний, запирательств и перекрестных допросов выволакивает на свет железный прокурор, ужасна.
«БУХАРИН: Я отвечаю, как один из лидеров, а не стрелочник контрреволюционной организации. ВЫШИНСКИЙ: Какие цели преследовала эта организация? БУХАРИН: Она преследовала основной целью реставрацию капиталистических отношений в СССР. ВЫШИНСКИЙ: При помощи? БУХАРИН: В частности, при помощи войны, которая стояла прогностически в перспективе. ВЫШИНСКИЙ: На условиях? БУХАРИН: Если ставить все точки над «i», на условиях расчленения СССР».
Идейные истоки заговора по свержению сталинской верхушки Бухарин объясняет так:
«В 1928 году я сам дал формулу относительно военно-феодальной эксплуатации крестьянства… Мы стали с пожиманием плеч, с иронией, а потом и с озлоблением смотреть на наши громадные, гигантски растущие заводы, как на какие-то прожорливые чудовища, которые отнимают средства потребления от широких масс. »
И уже в начале 30-х сложился «контактный блок», управляемый у нас Бухариным, Пятаковым, Радеком, Рыковым и Томским, а из-за границы – Троцким. Переворот сначала мыслился на волне массовых протестных выступлений внутри страны. Но когда надежда на них не сбылась, акцент переместился на «открытие границ» для иностранных интервентов, которые за помощь им посадят на власть в Кремле лидеров блока. Троцкий и Карахан, советский дипломат, участник заговора, вели переговоры на этот счет с фашистской Германией:
«БУХАРИН: Летом 1934 года Радек мне сказал, что Троцкий обещал немцам целый ряд территориальных уступок, в том числе Украину. Если мне память не изменяет, там же фигурировали территориальные уступки и Японии…»
Открыть фронт должна была военная группа Тухачевского:
«КРЕСТИНСКИЙ: В одном из разговоров он (Тухачевский. – А. Р.) назвал несколько человек, на которых опирается: Якира, Уборевича, Корка, Эйдемана. Затем поставил вопрос об ускорении переворота. Переворот приурочивался к нападению Германии на Советский Союз. »
Но так как заговорщики видели рост патриотических настроений в стране, они готовили еще такой иезуитский ход. Перевалить вину за интервенцию на действующую власть и «отдать под суд виновников поражения на фронте. Это даст нам возможность увлечь за собой массы, играя патриотическими лозунгами».
Однако интервенции, ожидавшейся бухаринцами в тридцать седьмом, не произошло, и тогда осталась последняя ставка – на «дворцовый переворот»:
Во исполнение главной задачи по захвату власти блок вел обширную работу как в пределах СССР, так и за границей. Были налажены связи с разведками Германии, Франции, Японии, Польши, снабжавшими деньгами зарубежную, троцкистскую часть блока:
«КРЕСТИНСКИЙ (дипломат, затем заместитель наркома иностранных дел. – А. Р.): Троцкий предложил мне предложить Секту (генерал рейхсвера – А. Р.), чтобы он оказывал Троцкому систематическую денежную субсидию. Если Сект попросит оказание ему услуг в области шпионской деятельности, то на это нужно и можно пойти. Я поставил вопрос перед Сектом, назвал сумму 250 тысяч марок золотом в год. Сект дал согласие…»
Но кроме того Троцкий еще имел и изрядную подпитку из СССР:
«РОЗЕНГОЛЬЦ: Я был наркомом внешней торговли, и с моей санкции были переданы Троцкому 15 тысяч фунтов, потом 10 тысяч фунтов. По Экспортлесу с 1933 года 300 тысяч долларов… ГРИНЬКО (наркомфин – А. Р.): Я помогал Крестинскому использовать валютные средства, которые накапливались на курсовых разницах за границей и которые были нужны ему для финансирования троцкистов… Была дана бухаринская формула – ударить по Советскому правительству советским рублем. Работа клонилась к подрыву финансовой дисциплины и к возможности использования государственных средств для целей заговора. Зеленский (председатель Центросоюза. – А. Р.) по директивам «правотроцкистского блока» в недородные районы завозил большую массу товаров, а в урожайные посылал товаров меньше, что создавало затоваривание в одних районах и товарную нужду в других».
В тех же действиях по возбуждению недовольства масс и в подготовке к отчленению от СССР обильно признаются секретарь ЦК КП Белоруссии Шарангович, руководители Узбекистана Икрамов и Ходжаев. Довольно замечательна лексика последнего:
«ХОДЖАЕВ: Хотя мне казалось, что я изжил национализм, этого оказалось недостаточно. ВЫШИНСКИЙ: Значит, сманеврировал? ХОДЖАЕВ: Сманеврировал, сдвурушничал. После этого мы подали заявление, что ошибались, неправильно поступали, что мы согласны проводить линию партии. ВЫШИНСКИЙ: Второй раз сманеврировали? ХОДЖАЕВ: Второй раз сдвурушничал…»
Затем ко всему этому зловеще примыкает организатор политических убийств Ягода – полная противоположность идейному вождю Бухарину. Чувствуется, что Бухарина в пекло измены больше всего толкали политические амбиции: доказать мертвому Ленину и живому Сталину, что его, бухаринская, линия развития страны верней и плодотворней. Отсюда его озабоченность не только самим захватом власти, но и всем последующим:
«ГРИНЬКО: Он указывал, что, поскольку довлеет политика в данном случае, вредительство следует допустить; с другой стороны, установление широких экономических связей с капиталистическим миром даст возможность наверстать те потери, которые будут».
Но на пути к амбициозной цели, как полностью капитулирует Бухарин в своем последнем слове, «голая логика борьбы сопровождалась перерождением идей, перерождением нас самих, которое привело нас в лагерь, очень близкий по своим установкам к кулацкому преторианскому фашизму».
Совсем иное двигало Ягодой. Хоть он и говорит «не для того, чтобы смягчить свою вину, но лишь в интересах установления истины, что попытки некоторых обвиняемых представить меня как профессионала-террориста неверны» и «что ни один из этих (террористических – А. Р.) актов не совершен мной без директивы «правоцентристского блока»», – верить ему трудно. Самое первое вменяемое ему убийство – сына Горького Макса в 1934 году – вообще имело под собой, как он же в другом месте сознается, сугубо личный мотив. А именно: любовная интрига с женой убиенного.
Далее. Организованное им затем убийство своего начальника Менжинского с целью возглавить после него ОГПУ якобы заказал ему Енукидзе, ко времени суда уже покойный. Но никто из «сопроцессников» этого не подтверждает. Скорей сдается, что угробить шефа, уже дышавшего на ладан от болезни, Ягоду толкал чисто шкурный интерес: захапать обещанное ему кресло, пока водоворот событий не родил другого претендента.
В убийстве Кирова в том же 34-м Ягода признает себя только пособником:
«Енукидзе настаивал, чтобы я не чинил препятствий этому. Запорожец (ленинградский чекист – А. Р.) сообщил мне, что органами НКВД задержан Николаев, у которого были найдены револьвер и маршрут Кирова, Николаев был (по приказу Ягоды – А. Р.) освобожден. После этого Киров был убит этим Николаевым».
Мотивы этого убийства из процесса неясны, а вот о Горьком говорится много и подробно. Бухаринцы опасались, что мировой авторитет Горького, стоявшего горой за Сталина, помешает им после «дворцового переворота» облачиться в тоги избавителей отечества. Старик еще начнет трубить на весь мир невесть что – и портить этим их победоносную обедню.
С мотивом по Ежову тоже ясно. В 36-м он от ЦК курировал следствие по Кирову, был близок к истине, а затем и вовсе занял пост Ягоды. И тот, освобождая кабинет, приказал своему секретарю Буланову попрыскать там раствором ртути:
«БУЛАНОВ: Я приготовлял большие флаконы этого раствора и передавал их Саволайнену. Распрыскивал тот из пульверизатора. Помню, это был большой металлический баллон с большой грушей. Он был в уборной комнате Ягоды, заграничный пульверизатор».
Картины, равные по силе «Макбету» Шекспира, предстают из описаний того, как Ягода втягивал в свой умысел врачей:
«ВЫШИНСКИЙ: Ягода выдвигает хитроумную мысль: добиться смерти, как он говорит, от болезни. Подсунуть ослабленному организму какую-либо инфекцию. помогать не больному, а инфекции, и таким образом свести больного в могилу».
И вот, играя дьявольки умело и разнообразно на паскудных людских струнах, Ягода превращает Санупр Кремля в своеобразный отряд «убийц с гарантией на неразоблачение»:
«ЛЕВИН: Он сделал мне весьма ценный подарок: предоставил в собственность дачу под Москвой… Давал знать на таможню, что меня можно пропустить из-за границы без осмотра. Я привозил вещи жене, женам своих сыновей… Он сказал мне: Макс не только никчемный человек, но и оказывает на отца вредное влияние. Он дальше сказал: вы знаете, руководитель какого учреждения с вами говорит? Я ответственен за жизнь и деятельность Алексея Максимовича, а поэтому, раз нужно устранить его сына, вы не должны останавливаться перед этой жертвой… Вы никому не сможете об этом рассказать. Вам никто не поверит. Не вам, а мне поверят».
И сперва замазанный коварными дарами, а затем запуганный насмерть доктор Левин прилагает руку к смерти Макса и Менжинского. Но после этого душа его не отпускается на покаяние, а еще глубже втягивается, как он говорит, «в сатанинскую пляску»:
«ЛЕВИН: Ягода сказал: «Ну вот, теперь вы совершили эти преступления, вы всецело в моих руках и должны идти на гораздо более серьезное и важное (убийство Горького. – А. Р.)… И вы пожнете плоды при приходе новой власти…»
И доктора Левин и Плетнев, под прикрытием секретаря Горького Крючкова, назначают классику заведомо порочное лечение, которое и сводит его в могилу. Другое светило, доктор Казаков, упирает на самолюбие, не оставляющее его и на суде:
«КАЗАКОВ: Я все-таки должен сказать, что на съездах мне даже заключительного слова не давали. Мне заключительное слово не дается, первый раз в истории медицины. Вы спросите, почему я не сообщил об этом (помощь Левину в убийстве Менжинского – А. Р.) советским органам? Я должен сказать – мотивы низменного страха. И второй момент: в Санчасти находились большинство врачей – моих научных противников. Я думал, может быть, наступит момент, когда Ягода сумеет остановить их. ВЫШИНСКИЙ: В награду за ваше преступление? КАЗАКОВ: Да… ВЫШИНСКИЙ: Советским государством был дан вам институт? КАЗАКОВ: Но печатать мои труды…. ВЫШИНСКИЙ: Правительство приказать печатать ваши труды не может. А я вас спрашиваю, институт был дан? КАЗАКОВ: Был. ВЫШИНСКИЙ: Лучший в Союзе? КАЗАКОВ: Лучший…»
К Крючкову знающий о подноготной каждого Ягода подбирает такой ключ:
«КРЮЧКОВ: Я растрачивал деньги Горького, пользуясь его полным доверием. И это поставило меня в зависимость перед Ягодой… Ягода сказал, что Алексей Максимович может скоро умереть, распорядителем литературного наследия останется сын Макс. Вы же привыкли, говорил Ягода, жить хорошо, а останетесь в доме в роли приживальщика».
И Крючков, не выстояв против коварного нажима, сперва способствует отправке на тот свет Макса, затем его отца. При этом незаурядная величина злодейства обещает ему и незаурядный дивиденд:
«КРЮЧКОВ: Я останусь человеком, к которому может перейти большое литературное наследство Горького, которое даст мне в дальнейшем средства и независимое положение…»
Сдается, что путем этих убийств Ягода хотел, плюс ко всему, добыть себе и некий особый капитал и вес среди заговорщиков, метя в будущем на главный пост в стране:
«БУЛАНОВ: Он увлекался Гитлером, говорил, что его книга «Моя борьба» действительно стоящая… Подчеркивал, что Гитлер из унтер-офицеров выбрался в такие люди… Он говорил, что Бухарин будет у него не хуже Геббельса… Он, председатель Совнаркома, при таком секретаре типа Геббельса и при совершенно послушном ему ЦК, будет управлять так, как захочет».
Во всяком случае одного, кажется, Ягода успел достичь реально. Заговорщики указывают то и дело, что выезжали за границу, где контачили с агентами чужих разведок, для лечения. Хотя наша медицина, с массой славных еще с дореволюционных пор имен, была не хуже западной. Но чувствуется, что зная о проделках настоящего хозяина кремлевского Санупра, приписанные к нему пациенты просто панически боялись заходить туда.
Такую же опаску вызывал у заговорщиков и второй их силовик – Тухачевский:
«БУХАРИН: Поскольку речь идет о военном перевороте, то будет необычайно велик удельный вес именно военной группы, и отсюда может возникнуть своеобразная бонапартистская опасность. А бонапартисты, я, в частности, имел в виду Тухачевского, первым делом расправятся со своими союзниками… Я всегда в разговорах называл Тухачевского «потенциальным Наполеончиком», а известно, как Наполеон расправлялся с так называемыми идеологами».
Теперь, наконец, главное: насколько можно доверять признаниям участников процесса? Ибо есть версия, что их в темницах просто запытали до огульных самооговоров. Но стенограмма едва ли оставляет вероятность того, что два десятка человек, дотошнейше допрошенных Вышинским, взвалили на себя сочиненную кем-то напраслину.
Во-первых, чтобы сочинить и увязать такую тьму фактических, психологических, лексических подробностей, понадобилась бы целая бригада посвященных во все тонкости геополитики Шекспиров. Предварительное следствие вел известный впоследствии своими «Записками следователя» Шейнин. Но в тех его «Записках», посвященных всякой бытовухе, не ночевало и десятой доли глубины и драматизма всплывших на суде коллизий, создать которые могла, скорей всего, лишь сама жизнь.
Но если даже допустить написанный чьей-то рукой спектакль, его еще должны были блестяще разыграть на глазах западных зрителей те, чья награда за успех была вполне ясна по участи чуть раньше осужденной группы Тухачевского. А заговорщики – закаленные еще царскими тюрьмами революционеры, сломить которых – не раз плюнуть. Да и по их активности, борьбе за каждый фактик на суде, пространным рассуждениям, переходящим у Бухарина в целые лекции, не видно, чтобы их утюжили до полного самозабвения.
«БУХАРИН: Мне случайно из тюремной библиотеки попала книжка Фейхтвангера. Она на меня произвела большое впечатление… ПЛЕТНЕВ: Мне было доставлено из моей библиотеки свыше 20 книг на четырех языках. Я сумел написать в тюрьме монографию…»
Так Плетнев в своем последнем слове хочет показать, что уже начал искупать свою вину служением родной науке. Но оба замечания – штрихи к тому, как содержались «сопроцессники» в неволе. А почему признали многое, хотя отнюдь не все, в чем обвинялись, один из них объяснил так:
«БУЛАНОВ: …Не стесняются здесь, на скамье подсудимых, утопить своего же соучастника, продать с потрохами и ногами, чтобы хоть на одну тысячную секунды вывернуться самому…»
Ну и, конечно, трудно не соотнести признания бухаринцев в их подготовке «открыть фронт» с тем, что фактически случилось в сорок первом, когда немцы, главные союзники и получатели секретной информации изменщиков, ворвались беспрепятственно в СССР.
Трудно не провести параллель и с новейшей историей, когда распад СССР произошел именно так, как мыслилось Бухарину и Троцкому. Но в конце 30-х попытка расчленения страны была подавлена жестоко. В конце же 80-х и начале 90-х той государственной жестокостью не пахло даже близко. И тем не менее вся страшная жестокость как бы неисповедимо, вопреки всем лозунгам, один гуманнее другого, излилась. Только уже в первую голову на тех, ради кого все якобы и учинялось: на миллионы беженцев, голодных, беспризорных, убитых в межнациональных потасовках и так далее.
То есть жестокость сталинская, откровенная, под лозунгом «Раздавите гадину!» – или жестокость либерально-лицемерная, – но жестокость в результате все равно.
И еще невольно возникающий после прочтения всего эффект. Уже постфактум зная, во сколько миллионов жизней обошлось предательское «открытие фронта», хочется, против всего затверженного, мысленно бросить Сталину упрек не в перегибе в борьбе с готовыми на все для власти супостатами, а в недогибе!
Вот это впечатление, судя по всему, и сделало как раз в эпоху демократии и гласности еще более закрытым этот официально по сей день не рассекреченный процесс. Но как, не разобравшись достоверно в своем прошлом, можно строить достоверно свое будущее?