За что тургенев был сослан в ссылку
Глава XVIII. Ссылка. «Записки охотника»
Письмо к Полине Виардо от 21 февраля начиналось словами: «Случилось великое горе. В Москве умер Гоголь. Вам трудно представить себе всю огромность этой потери, столь горестной, столь всеобъемлющей. Нет русского сердца, которое не обливалось бы кровью в этот миг. Для нас он был не только писателем: он нам открыл нас самих. Для нас он был в известном смысле продолжателем Петра
Великого. Надо быть русским, чтобы это почувствовать. «
Его неприятно удивило, что все как-то вскользь и холодно говорили о смерти Гоголя. Он демонстративно надел траур и, нанося визиты знакомым, резко осуждал равнодушие светской черни.
Желая раскрыть общественный смысл этой утраты, Тургенев написал статью и отдал ее в редакцию «Петербургских ведомостей». Он признавался друзьям, что плакал навзрыд, когда писал этот некролог.
«Гоголь умер. Какую русскую душу не потрясут эти слова? Потеря наша так жестока, так внезапна, что нам все еще не хочется ей верить. Да, он умер, этот человек, которого мы теперь имеем право, горькое право, данное нам смертью, назвать великим; человек, который своим именем означил эпоху в истории нашей литературы, человек, которым мы гордимся, как одной из слав наших!»
Но николаевские жандармы и сам Николай I по-иному смотрели на автора «Мертвых душ». Статья Тургенева была запрещена цензурным комитетом; там сочли недопустимым самый тон ее и особенно наименование Гоголя великим.
Встретившись на улице с издателем, Тургенев спросил его, что бы это значило.
— Да ведь статья самая невинная.
— Невинная ли, нет ли, дело не в том; вообще имя Гоголя не велено упоминать.
Тогда Тургенев запросил своих московских друзей, В. П. Боткина и Е. М. Феоктистова, которым еще ранее послал статью для ознакомления, нельзя ли попробовать напечатать ее без подписи в «Московских ведомостях» в виде письма из Петербурга.
Эта попытка обойти цензурный запрет увенчалась успехом благодаря стараниям Боткина и Феоктистова. 13 марта статья Тургенева, прошедшая через московский цензурный комитет, появилась в № 32 «Московских ведомостей» за подписью: Тв.
Тотчас началось следствие по этому делу. Управляющий Третьим отделением Л. В. Дубельт в проекте своего доклада царю посоветовал сделать Тургеневу, «человеку пылкому и предприимчивому», строжайшее внушение. Шеф жандармов А. Ф. Орлов, в свою очередь, предложил учредить за писателем секретное наблюдение.
Такая мера показалась царю недостаточно строгой. На докладе Орлова он наложил резолюцию: «Полагаю, этого мало, за явное ослушание посадить его на месяц под арест и выслать на жительство на родину под присмотр. «
16 апреля 1852 года Тургенев был взят под стражу и отправлен на «съезжую».
Многочисленные друзья и знакомые Тургенева так усердно навещали его здесь в первые дни ареста, что власти сочли необходимым вовсе запретить свидания с ним.
Перед отъездом на жительство в Спасское Иван Сергеевич устроил в тесном кругу петербургских приятелей на квартире своего дальнего родственника Александра Михайловича Тургенева чтение повести «Муму», написанной под арестом.
Анненков, находившийся в числе слушателей, писал: «Истинно трогательное впечатление произвел этот рассказ, вынесенный им из съезжего дома, и по своему содержанию, и по спокойному, хотя и грустному тону изложения. Так отвечал Тургенев на постигшую его кару, продолжая без устали начатую им деятельную художническую пропаганду по важнейшему политическому вопросу того времени».
От Петербурга до Москвы Тургенев ехал по железной дороге, открытой незадолго до его ссылки. Петербургский полицмейстер подпиской обязал писателя следовать в Орловскую губернию, нигде не задерживаясь, однако Тургенев несколько затянул пребывание в Москве, где успел повидаться со многими знакомыми и совершить вместе с молодым историком Забелиным, замечательным знатоком древней Москвы, экскурсии по Кремлю.
Поселившись по приезде в Спасское во флигеле главного дома, Иван Сергеевич в первые месяцы предавался чтению, отдыху и охоте, наслаждаясь тишиной, уединением, покоем.
Случившееся с ним не огорчало его. Он говорил Аксаковым, что благодарен судьбе за то, что высидел месяц в части:
— Мне удалось взглянуть там на русского человека со стороны, которая была мне мало знакома до тех пор.
В деревне он перечитал все сочинения Гоголя и принялся за книги по русской истории, русскому эпосу, изучал летописи, песни, сказки и предания, стремясь вникнуть в особенности национального характера, быта и обычаев родного народа, который представлялся ему самым загадочным и самым изумительным из всех живущих на свете народов.
Напрасно Боткин убеждал Тургенева, что каждой из его миниатюр можно любоваться, как золотыми изделиями Челлини, и хотел, чтобы он как можно дольше задержался на счастливо найденной форме полурассказов-полуочерков из деревенского быта. Сам писатель смотрел на дело иначе, считая все это уже пройденным этапом, к которому не могло быть возврата.
Выход этой книги стал настоящим общественным событием. Антикрепостнический характер «Записок охотника» современники почувствовали еще при самом зачине их, но с особенной остротой они ощутили это по выходе сборника, объединившего рассказы, рассеянные по отдельным номерам журнала на протяжении нескольких лет.
Перечитав все рассказы в отдельном издании, Иван Аксаков высказал Тургеневу удивление, каким образом могла такая книга беспрепятственно миновать цензурные инстанции: «Это стройный ряд нападений, целый батальный огонь против помещичьего быта».
Тревога официальных кругов по поводу вредного влияния «Записок охотника» на умы читателей нашла отражение в секретном расследовании обстоятельств, при которых появилось отдельное издание. В докладной записке министра просвещения царю говорилось, что значительная часть помещенных в книге рассказов имеет «решительное направление к унижению помещиков, которые представляются вообще или в смешном и карикатурном, или, еще чаще, в предосудительном для их чести виде».
Цензор Львов, разрешивший издание книги, был отстранен от должности, а тот, кто производил расследование, с цинической откровенностью спрашивал: «Полезно ли доказывать нашему грамотному народу, что однодворцы и крестьяне наши, которых автор опоэтизировал, находятся в угнетении, что помещики наши ведут себя неприлично и противозаконно, что сельское духовенство раболепствует перед помещиками, что исправники и другие власти берут взятки, или, наконец, что крестьянину жить на свободе привольнее, лучше?»
Секрет равновесия, о котором говорит здесь Тютчев, заключался как раз в творческом методе Тургенева. В его рассказах не было гневных тирад против ужасов крепостного права, но какая-нибудь незаметно и непринужденно введенная в рассказ деталь заставляла читателя очень остро чувствовать и трагизм рабского положения крестьян и моральное превосходство их над угнетателями.
В книге была дана целая галерея портретов, набросанных уверенной рукой тонкого художника, знающего тайны подлинного мастерства.
В ней были широко охвачены социальные слои и прослойки тогдашней русской провинции от именитых бар до бездомных бродяг. Помещики богатые, помещики средней руки, разорившиеся владельцы имений, перешедшие на положение приживальщиков и шутов у имущих, однодворцы, крепостные и дворовые, дворецкие, бурмистры, старосты, десятские, лесники, рядчики, конторщики, лекари, купчики, барышники, исправники, становые, смотрители, целовальники, половые, ямщики, форейторы, кучера, камердинеры, лакеи.
Такого богатства и разнообразия «типажа» русская литература до книги Тургенева еще не знала. Прежние писатели-прозаики скупо и редко рисовали типы крестьянок и деревенских детей. Рассказами «Свидание», «Ермолай и мельничиха», «Бежин луг», «Живые мощи» Тургенев восполнил и этот пробел.
Титульный лист первого издания ‘Записок охотника’ с дарственной надписью 3. Н. Мухортову
По случайному стечению обстоятельств обе они появились почти одновременно. Но они не исключали одна другую, не дополняли и не соперничали между собой. Это были две совершенно различные книги, причем аксаковские «Записки ружейного охотника Оренбургской губернии» по строгой определенности темы и были как раз записками охотника.
Эта книга не сходила с письменного стола Тургенева с первого дня его приезда в деревню. Он собирался писать критический разбор ее для журнала «Современник» и медленно, с истинным наслаждением перечитывал отрывок за отрывком, страницу за страницей.
Страсть к охоте сближала Тургенева со стариком Аксаковым. Правда, Аксаков перестал охотиться почти четверть века тому назад, но ко всему, что касалось охоты, относился по-прежнему с самым живейшим интересом. И знал он ее во всех тонкостях, как никто!
Л. Н. Толстой
Делу время, а потехе час. Когда внезапно наступившая ранняя зима отрубила, как топором, охоту, Тургенев отдался работе и прежде всего приступил к статье. Он придал ей форму «Письма к одному из издателей «Современника», чтобы она лилась свободно и непринужденно, как разговор охотника с охотником. Ведь этот издатель был поэт Некрасов, с которым Тургенев также всегда делился известиями о своих успехах на охоте.
И. С. Тургенев, В. А. Соллогуб, Л. Н. Толстой, Н. А. Некрасов, Д. В. Григорович, И. И. Панаев. Литография В. Ф. Тимма, 1857 г.
Спасское-Лутовиново. Парк. Аллея, ведущая к пруду. Картина Я. П. Полонского, 1882 г.
Спасское-Лутовиново. Кабинет-спальня И. С. Тургенева в его доме. Фотография В. А. Каррика, 1883 г.
Как подкупающе просты и безыскусственны, точны и тонки наблюдения Аксакова, и каким мастерством отличаются его описания.
«Это настоящая русская речь, добродушная и прямая, гибкая и ловкая. Нет ничего вычурного и ничего лишнего, ничего напряженного и ничего вялого- свобода и точность выражения одинаково замечательны».
Статья заканчивалась пожеланием, чтобы охота, которой «тешились и наши прадеды на берегах широких русских рек, и герой народных баллад, стрелок Робин Гуд, в веселых зеленых дубовых рощах Старой Англии, и много добрых людей на всем земном шаре, долго бы еще процветала в нашей родине. «
Скуку уединенной жизни в деревне разнообразили иногда приезды гостей.
Хозяйственные заботы мало интересовали Тургенева. Дела по имению вел его петербургский приятель Н. Тютчев, поселившийся со своей семьей в Спасском по просьбе Тургенева.
Неподалеку от Мценска, в имении Новоселки, проводил отпуск служивший в кирасирском полку поэт А. Фет, с которым вскоре завязались у Тургенева дружеские отношения, скрепленные общей любовью к поэзии и ружейной охоте.
Часто приезжал к Ивану Сергеевичу близкий сосед по имению молодой помещик, лет двадцати пяти, Василий Каратеев, большой энтузиаст, страстный любитель музыки и литературы, отличавшийся своеобразным юмором и прямотой. Другим соседям он не нравился за вольнодумство и насмешливый язык, но Тургенев с удовольствием проводил время в его обществе, играл с ним в шахматы и на бильярде, подолгу беседовал, прогуливаясь по парку.
Однажды посетил Спасское М. С. Щепкин. Он привез с собою и прочел Тургеневу новую комедию Островского «Не в свои сани не садись», незадолго до того поставленную в Малом театре в Москве.
Приезжали к нему славянофилы Иван Аксаков, Петр Киреевский, знаток и ревностный собиратель русских песен.
Из далекого Куртавнеля приходили письма, ожидавшиеся всегда с волнением и радостью.
* ( 17 февраля Боткин писал Тургеневу из Москвы: «Здесь слухи, что мадам Виардо будто бы поедет к тебе в деревню. Мне это что-то не верится, но для тебя бы очень этого желал».)
Через много лет Тургенев, вспоминая об этой поездке, рассказывал своим знакомым забавный случай, приключившийся с ним в Москве.
И сына толкает: «Кланяйся, дурак, в ноги. Возьми, батюшка, выучь всему: как жить, как дело вести. Полную власть тебе над ним даю! Хоть бей, хоть голодом мори, только выучь!»
И опять в ноги, и сын в ноги. Парень он был большущий, откормленный, лицо тупое. Что же оказалось? Долго она ко мне присматривалась: что я за купец такой? Дел явных никаких не веду, дома не бываю, ко мне никто не приходит, чем торгую-неизвестно, на других купцов не похож. И вообрази она, что я такой мошенник искусный, каких свет не производил. А сын у нее был малый простой. Вот она и придумала отдать его мне на выучку, чтобы я его мошенничать приучил. Насилу я от нее отделался.
1 апреля Тургенев уже снова был в Спасском. Виардо, проследовавшая из России в Лондон, сама рассказывала там Герцену об этом тайном путешествии его друга в столицу.
Жизнью в деревне Тургенев не слишком тяготился, все больше и больше входя в работу и расширяя постепенно круг своих наблюдений над жизнью провинциального дворянства, чиновников и крестьян. Эти новые знакомства позволили ему, как он сам говорил, стать ближе к современному быту, к народу и подметить те стороны русского быта, которые при обыкновенном ходе вещей, может быть, ускользнули бы от его внимания.
За короткое сравнительно время здесь были написаны им повести «Постоялый двор», «Два приятеля» и первая часть оставшегося незаконченным романа «Два поколения».
Роман этот был задуман еще до ссылки, но приступил к нему Тургенев лишь в конце 1852 года.
Новая форма не легко и не сразу далась писателю. Менялся не только жанр, менялась и тематика его произведений.
К этому времени относится интересный спор Тургенева с Константином Аксаковым как раз по вопросу о темах будущих произведений. Если Боткин «жалеет. прежнюю манеру» Тургенева, то Аксаков, напротив, одобряет его отход от «Записок охотника», но считает, что писатель должен углублять разработку крестьянской темы.
Константин Аксаков развивал перед Тургеневым мысль, что единственным достойным объектом творчества может быть и должен быть крестьянин. У «культурных слоев общества», у этих «людей- обезьян», лишенных самобытности, достойных только смеха, нет никакой действительной жизни, говорил Аксаков. «Вся сила духа в самостоятельности; в наше время у нас, в жизни, она только в крестьянине».
«Муму» и «Постоялый двор» казались поэтому Аксакову высшим достижением Тургенева на переходном этапе, и он стремился обратить его в свою веру, считая, что это раскроет перед ним широкие горизонты и, может быть, тогда Тургенев создаст могучий образ крестьянина в желательном славянофильству духе.
Тургенев понимал, что, во-первых, недостаточное знание крестьянского быта и, во-вторых, невозможность шире и подробнее писать об уродствах крепостного строя препятствуют всестороннему и реалистическому изображению жизни русского крестьянина, а идеализировать ее он решительно не хотел.
Доводы Константина Аксакова не могли убедить писателя. Героями своего первого романа (как и последующих) он избрал людей «культурного слоя» общества.
masterok
masterokМастерок.жж.рф
Хочу все знать
28 апреля 1852 года Иван Сергеевич Тургенев был арестован и приговорён к месячному заключению в Адмиралтейской части (Санкт-Петербург), а затем ссылке в родовое имение под полицейский надзор.
Причиной ареста была статья-некролог памяти Гоголя, опубликованная в «Московских ведомостях».
Тургенев сначала пытался опубликовать её в «Петербургских ведомостях», но председатель цензурного комитета Мусин–Пушкин некролог печатать запретил, назвав Николая Васильевича «лакейским писателем» и явно дав понять, что какое-либо упоминание Гоголя в прессе явно нежелательно. Тогда Тургенев, который очень высоко ценил творчество Гоголя и которого очень возмущал заговор молчания о его смерти в петербургских кругах, попросил своих московских друзей напечатать некролог.
Российский цензор отправляет императору Николаю I донесение о неблагонадежности литератора. Ивана Сергеевич и без того находится под подозрением: автор антикрепостнических «Записок охотника», свидетель парижских событий 1848 года, друг революционеров Бакунина и Герцена.
Тургенева арестовывают и на месяц запирают в Адмиралтейской части. Образованный Петербург был взволнован этим событием. Толпы посетителей устремились к месту заключения, чтобы выразить свое искреннее сочувствие писателю. Власти накладывают запрет на посещение.
После месячного ареста в части Тургенев был сослан в свое имение Спасское–Лутовиново без права покидать пределы Орловской губернии. Домашний арест и опала царя продлились полтора года, но право выезда за границу Тургеневу не давали еще три года.
Материал, за который был арестован писатель:
Гоголь умер! — Какую русскую душу не потрясут эти два слова? — Он умер. Потеря наша так жестока, так внезапна, что нам все еще не хочется ей верить. В то самое время, когда мы все могли надеяться, что он нарушит, наконец, свое долгое молчание, что он обрадует, превзойдет наши нетерпеливые ожидания — пришла эта роковая весть! — Да, он умер, этот человек, которого мы теперь имеем право, горькое право, данное нам смертию, назвать великим; человек, который своим именем означил эпоху в истории нашей литературы; человек, которым мы гордимся, как одной из слав наших! — Он умер, пораженный в самом цвете лет, в разгаре сил своих, не окончив начатого дела, подобно благороднейшим из его предшественников… Его утрата возобновляет скорбь о тех незабвенных утратах, как новая рана возбуждает боль старинных язв. Не время теперь и не место говорить об его заслугах — это дело будущей критики; должно надеяться, что она поймет свою задачу и оценит его тем беспристрастным, но исполненным уважения и любви судом, которым подобные ему люди судятся перед лицом потомства; нам теперь не до того: нам только хочется быть одним из отголосков той великой скорби, которую мы чувствуем разлитою повсюду вокруг нас; не оценять его нам хочется, но плакать; мы не в силах говорить теперь спокойно о Гоголе… самый любимый, самый знакомый образ неясен для глаз, орошенных слезами… В день, когда его хоронит Москва, нам хочется протянуть ей отсюда руку — соединиться с ней в одном чувстве общей печали. Мы не могли взглянуть в последний раз на его безжизненное лицо; но мы шлем ему издалека наш прощальный привет — и с благоговейным чувством слагаем дань нашей скорби и нашей любви на его свежую могилу, в которую нам не удалось, подобно москвичам, бросить горсть родимой земли! — Мысль, что прах его будет покоиться в Москве, наполняет нас каким-то горестным удовлетворением. Да, пусть он покоится там, в этом сердце России, которую он так глубоко знал и так любил, так горячо любил, что одни легкомысленные или близорукие люди не чувствуют присутствия этого любовного пламени в каждом им сказанном слове! Но невыразимо тяжело было бы нам подумать, что последние, самые зрелые плоды его гения погибли для нас невозвратно — и мы с ужасом внимаем жестоким слухам об их истреблении…
Мир его праху, вечная память его жизни, вечная слава его имени!
Мой Тургенев. 16. Ссылка в Спасское
Тургенев был освобожден из-под ареста 16 мая. Через два дня он выехал из Петербурга в Москву, где также остановился на несколько дней, и приехал в Спасское лишь около 1 июня. Из письма Тургенева отцу и сыновьям Аксаковым: «Спасское-Лутовиново, 6 июня 1852 г. Здесь я еще пока ничего не делаю – вдыхаю целой грудью деревенский воздух – читаю Гоголя – и только. А, сказать между нами, я рад, что высидел месяц в части; мне удалось там взглянуть на русского человека со стороны, которая была мне мало знакома до тех пор».
Согласно установленных строгих правил, ссыльный не должен был выезжать из пределов Мценского уезда, и местная полиция обязана была иметь постоянный надзор за этим невыездом и за его занятиями и поведением. Иван Сергеевич уморительно представлял своим друзьям, как раз в месяц ему докладывали, что «становой в передней. Приехал для сыску». Иногда он его отпускал тут же, даже не показавшись ему на глаза; иногда по забывчивости, занятости или отлучке задерживал. Потом пленник вспомнит и, извинившись, вышлет грозному тюремщику десять рублей. Добродушный представитель полицейской власти немедленно удалялся, несколько раз с поклонами пожелав «продолжения его благополучию и успехов во всех желаниях и начинаниях».
Московский друг Тургенева Евгений Михайлович Феоктистов вспоминал: «Некоторые из его писем сохранились у меня. Из них видно, между прочим, как не правы те, которые, говоря о нем после его кончины, старались изобразить в самом мрачном свете изгнание, которому он подвергся. «Я должен сказать, – писал он (27 декабря 1852 года), – что мое пребывание в деревне не только не кажется мне тягостным, но я нахожу его весьма даже полезным; я никогда так много и так легко не работал как теперь». А в другом его письме (6 марта 1853 г.) находятся следующие строки: «Клянусь вам честью, вы напрасно думаете, что я скучаю в деревне. Неужели бы я вам этого не сказал? Я очень много работаю и притом я не один; я даже рад, что я здесь, а не в Петербурге. Прошедшее не повторяется и – кто знает – оно, может быть, исказилось. Притом надо и честь знать, пора отдохнуть, пора стать на ноги. Я не даром состарился, – я успокоился и теперь гораздо меньшего требую от жизни, гораздо большего от самого себя. Итак, уже я довольно поистратился, пора собрать последние гроши, а то, пожалуй, нечем будет жить под старость. Нет, повторяю, я совсем доволен своим пребыванием в деревне».»
Николай Васильевич Берг, поэт и переводчик вспоминал о связи Тургенева с Феоктистой: «..Прошел идиллический год… может, и меньше… новый барин Фетистки начал сильно скучать. В предмете его страсти оказались большие недостатки; прежде всего страшная неразвитость. Она ничего не знала из того, что не худо было бы знать, находясь в таких условиях жизни, в какие она нечаянно попала. С нею не было никакой возможности говорить ни о чем другом, как только о соседских дрязгах и сплетнях. Она была даже безграмотна! Иван Сергеевич пробовал было в первые медовые месяцы (когда с нею почти не расставался) поучить ее читать и писать, но увы! Это далеко не пошло: ученица его смертельно скучала за уроками, сердилась… Потом явились на сцену обыкновенные припадки «замужних женщин», а вслед затем произошло на свет прелестное дитя».
Конечно, добрая и простая Феоктиста, удовлетворяя физическую страсть писателя, не могла удовлетворить его высокие духовные потребности. А они были очень велики. Ему был необходим полет чувств и мыслей, восторг и наслаждение музыкой и пением, которые могла дать только умная, высокообразованная и утонченная женщина. Тургеневу была необходима не только интеллектуальная подпитка, но и преклонение перед любимой женщиной, и именно такое отношение у него вызывала мадам Виардо своей творческой и волевой личностью с присущей ей властностью и дьявольским умом.
Дела по имениям писателя в это время вел его петербургский приятель Н. Тютчев, поселившийся со своей семьей в Спасском по просьбе Тургенева. Благодаря Тютчевым музыка часто раздавалась под сводами флигеля в Спасском. Жена Тютчева вместе со своею сестрой играла в четыре руки произведения Бетховена, Моцарта, Мендельсона и Вебера – любимых композиторов Тургенева. Много времени отдавал Тургенев шахматам. Играл охотно с соседями, но если не удавалось почему-либо заполучить партнера, то садился один за шахматную доску разбирать по книгам партии мастеров, находя в этом настоящее наслаждение и чувствуя, что от упражнений этих и сам «достиг некоторой силы». Помещичьи хозяйственные заботы мало интересовали Тургенева. Он не только не умел позаботиться как следует о прочном устройстве своих материальных дел, но не всегда способен был даже обсудить самые простые практические вещи. «Что делать, – заметил он в одном из писем, коснувшись вопроса об управлении имением, – всего не осилишь – и дай бог, чтобы в своем-то собственном ремесле не делал промахов на каждом шагу».
***
Пребыванием в деревне Тургенев не слишком тяготился, все больше и больше расширяя круг своих знакомств и наблюдая жизнь провинциального дворянства, чиновников и крестьян. Эти новые знакомства позволили ему, как он сам говорил, стать ближе к современности, к народу и подметить те стороны русского быта, которые при обыкновенном ходе вещей, может быть ускользнули бы от его внимания.
Он погрузился в литературный труд и за короткое сравнительно время были написаны им повести «Постоялый двор», «Два приятеля» и первая часть романа «Два поколения». Роман этот был задуман еще до ссылки, но приступил к нему Тургенев лишь в конце 1852 года. Его литературные друзья – Анненков, Аксаковы, Боткин, которым он посылал рукопись «Двух поколений», отметили в ней отдельные удачные места, но в целом роман не одобрили. С критикой их автор согласился. Только одна глава из романа была напечатана позднее Тургеневым под названием «Собственная господская контора».
Стала меняться и тематика его произведений. К этому времени относится интересный спор Тургенева с Константином Аксаковым как раз по вопросу о темах будущих произведений. Константин Аксаков развивал перед Тургеневым мысль, что единственным достойным объектом творчества может быть и должен быть крестьянин. У «культурных слоев общества», у этих «людей-обезьян», лишенных самобытности, достойных только смеха, нет никакой действительной жизни, говорил Аксаков. «Вся сила духа в самостоятельности; в наше время у нас, в жизни, она только в крестьянине». «Муму» и «Постоялый двор» казались поэтому Аксакову высшим достижением Тургенева на переходном этапе, и он стремился обратить его в свою веру, считая, что это раскроет перед ним широкие горизонты и, может быть, тогда Тургенев создаст могучий образ крестьянина в желательном славянофильству духе.
Но славянофильское понимание задач литературы было чуждо Тургеневу. «Я не могу, – писал он Аксакову, – разделять Вашего мнения насчет людей-обезьян… Обезьяны добровольные и главное – самодовольные– да… Но я не могу отрицать ни истории, ни собственного права жить… Здесь именно та точка, на которой мы расходимся с Вами в нашем воззрении на русскую жизнь и на русское искусство – я вижу трагическую судьбу племени, великую общественную драму там, где Вы находите успокоение и прибежище эпоса…».
Аксаков не знал, что Тургенев в это время уже пришел к выводу о необходимости проститься с темой деревни. «Мужички совсем одолели нас в литературе, – откровенно писал он Анненкову. – Оно бы ничего, но я начинаю подозревать, что мы, так много возившиеся с ними, все-таки ничего в них не смыслим. Притом все это по известным причинам начинает получать идиллический колорит». Во многом подтолкнули его на новый путь события французской революции 1848 года и встреча с загадочным «человеком в серых очках».
Как-то навестил Тургенева поэт Фет, который служил в кирасирском полку и проводил свой отпуск в имении Новоселки, неподалеку от Мценска. У них завязалась тесная дружба на долгие годы. Их сближала любовь к литературе и страсть к охоте. Их первую встречу у общих знакомых Фет описывал так: «Видевши его только мельком лет за пятнадцать тому назад, я, конечно бы, его не узнал. Несмотря на свежее и моложавое лицо, он за это время так поседел, что трудно было с точностью определить первоначальный цвет его волос. Мы встретились с самой искренней взаимной симпатией, которой со временем пришлось разрастись в задушевную приязнь. Кроме обычных обитателей Волкова, было несколько сторонних гостей. Дамы окружали Тургенева и льнули к нему, как мухи к меду, так что до обеда нам не пришлось с ним серьезно поговорить. Зато после обеда он упросил меня прочесть ему на память несколько еще не напечатанных стихотворений и упрашивал побывать у него в Спасском. Оказалось, что мы оба ружейные охотники. По поводу тонких его указаний на отдельные стихи я, извиняясь, сказал, что восхищаюсь его чутьем».
Надо сказать, что все-таки далеко не все отваживались посещать неблагонадежного Тургенева, находящегося по высочайшему распоряжению в домашней ссылке. Однако ничто не остановило его друга, замечательного московского актера Щепкина, который 9 марта 1853 года приехал пожить у Тургенева. Он ознакомился со всем домашним мирком Тургенева- послушал игру в четыре руки, встретился с Феоктистой.
Вечером, при свечах, уединившись во флигеле, Тургенев читал Щепкину новую повесть «Два приятеля». С юмором он описал знакомство Вязовнина с двумя провинциальными дворяночками, сестрами Поленькой и Эмеренцией, одна из которых- Эмеренция сильно напоминала сестру жены управляющего Констанцию Петровну своей непомерной восторженностью и приторной чувствительностью. Однако, совсем иные, драматические интонации зазвучали в голосе Тургенева, когда его герой, Вязовнин, при наступлении весны покидал усадебную глушь. Что-то затаенное, личное проскальзывало в тургеневской характеристике Верочки, напоминавшей Феоктисту: «Она была небольшого роста, миловидно сложена; в ней не было ничего особенно привлекательного, но стоило взглянуть на нее или услышать ее голосок, чтобы сказать себе: «Вот доброе существо». Щепкин не мог не заметить, что Феоктиста, при всей своей привязанности к Ивану Сергеевичу, «не знала, что ему сказать, чем занять его».
По-видимому, важной причиной этого приезда Полины Виардо на гастроли в Россию было желание увидеться с Тургеневым и таким образом прервать их длительную разлуку. Во всяком случае весной 1853 года Виардо неожиданно из Петербурга едет в Москву, хотя выступления в Москве в ее ангажемент не входили. Сюда же в двадцатых числах марта по чужому паспорту приезжает Тургенев и они проводят вместе десять счастливых дней. А 1 апреля Тургенев уже снова был в Спасском… Виардо, проследовавшая из России в Лондон, рассказала там Герцену об этом тайном путешествии его друга в Москву.
Через много лет Тургенев, вспоминая об этой поездке, ничего не говорил о встрече с Виардо, но вспоминал забавный случай, приключившийся с ним в Москве: «Когда я был сослан в деревню, раз зимой необходимо мне было во что бы то ни стало съездить в Москву… Как быть? Достал я фальшивый вид на имя купца и отправился. В Москве нанял комнату у вдовы-купчихи. Конечно, дома я не сидел, приходил только ночевать. Раз воротился я из театра и собрался ложиться спать. Вдруг является моя хозяйка с сыном и – бух в ноги. Что такое?! – «Батюшка, – восклицает, – возьми ты моего Гришку на выучку!» Оказалось, что вдова сильно удивлялась тому, что прибывший «купец» ничем не торгует и дома не бывает, и решила, что он «такой мошенник искусный, каких свет не производил», и надобно к нему своего простоватого сына пристроить.
Приезд Полины несомненно означал очень многое для Тургенева, он всколыхнул все его сокровенные чувства. Он снова поверил, что Полина для него больше, чем просто нежная привязанность: для него самого она ангел-хранитель, для его дочери Полинетт — приемная мать, она его возлюбленная, подруга, муза — все вместе. И понял, что ничего невозможного нет и существует все-таки будущее в их отношениях: «Все эти концерты, должно быть, утомляют вас и чуть-чуть надоедают. Но вы отдохнете в Куртавнеле, в этом милом уголке земли, который я был бы так счастлив увидеть вновь! Что ж, ничего невозможного на земле нет, свидетель..»
В воспоминаниях немецкого филолога Людвига Фридлендера, напечатанных в «Вестнике Европы» также приводится рассказ Тургенева о радостном чувстве освобождения при известии о кончине Николая I.